Вот в Ленинграде никакой
ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в
обледенелых подъездах - все тише и тише, долго, по многу часов... Он
засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный
крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром,
закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим
дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром,
этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же,
где упал вчера, наверняка там же - сам он встать не мог, ползти тоже, а
выйти к нему так никто и не вышел... И никакой ряби не понадобилось. Мы
выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом,
а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и
маленький котенок, который был так голоден, что когда я хотел его
погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы... (с)