М Е С Т Ь
А мне нравятся хулиганы. Может потому, что на фоне серости заскорузлой от них искры яркие идут. Они не укладываются в рамки общеупотребительной морали. Мамы и бабушки не ставят их в пример. Как можно! Но, выбиваясь из стандарта, не утомляют нас хулиганы занудной правильностью. Пресную обыденность вздёргивают они остротой непредсказуемого эпатажа.
Много лиц, знакомств разных прошло, промелькнуло за долгую мою жизнь. Но, как ластик с бумажного листа стирает карандашные каракули, так и время стерло из памяти многие лица. И только хулиганы, баламуты яркие в ней остались. Порой выскакивают они из памяти весело и непринуждённо.
Городом моего детства был город Ворошиловград. После разоблачения Хрущевым, так называемой, антипартийной группировки, куда входил Ворошилов, городу вернули дореволюционное название. И он снова стал Луганском. Даже снятие Никиты Сергеевича за волюнтаризм на новом-старом названии никак не отразилось.
Мой город ранней послевойны был глубоко провинциальным. Многоэтажные строения его не украшали. Редкие трехэтажки, по местным меркам, считались чуть ли ни небоскрёбами. Частные низенькие дома окаймляли пыльные, грязноватые улицы. Из всех улиц асфальт ублажал только три-четыре, да и то коротких. Но чем мой город гордился, чем выпендривался исторически, так это славными революционными традициями, как тогда говорили ораторы на всех торжественных мероприятиях.
Напротив памятника Борцам Революции гордо стояли на цементном постаменте две танкетки, выкрашенные в ядовито зеленый цвет. Ветеран революции, которого однажды пригласили в наш класс поделиться воспоминаниями, рассказывал, что на этих танкетках в Гражданскую красногвардейцы громили «белую *******». В мирное время мальчишки, как черти, прыгали по памятнику, играя в войнушку.
Но, несмотря на неухоженность, бедность послевоенную, само название улиц города было идеологически мотивированным. Ленинская, Карла Маркса, Фрунзе, Красноармейская, Октябрьская, Интернациональная и др.
На одной из таких идейных улиц, под названием Интернациональная, жил задорный и хулиганистый пацан Юрка Гадаража. Отец его погиб на фронте. Соседи, вздыхая, говорили про Юрку - безотцовщина. Это когда в многочисленных проказах он проявлял свой веселый нрав.
Мать Юрки, вдова, замотанная тяжелой работой, тащила на своих тощих плечах троих детей. Работала уборщицей в школе, брала вещи в стирку, ходила по людям мыть полы и прибираться.
Нужно сказать, что, несмотря на врожденную шкодливость, Юра учился без троек. Как тогда говорили, был хорошистом. Вполне мог и отличником стать, если б захотел, да чуть постарался. Но не хотел. Слишком много всего интересного окружало и вдохновляло его помимо школы.
Я же, в детстве ухоженный, воспитанный мальчик из благополучной интеллигентной семьи, питал к Юрке, невыразимый словами, пиетет. Нет, я нисколько ему не завидовал. Ну, может ли, к примеру, студент-физик завидовать самому Ландау? Не может. Им остаётся лишь восхищаться. И я Юркой восхищался. Да я в рот ему заглядывал. Меня просто завораживали его многочисленные умения.
В те далекие времена у мальчишек моего поколения была забава. Называлась лянга или жёсточка. Жёсточка представляла собой небольшой кругляшек свинца, к которому крепился кусочек кожи с натуральным мехом. На всех школьных переменах, во дворах мы играли в лянгу-жёсточку. Правила игры простые. Штуку эту следовало подкидывать вверх «щёчкой» стопы, как говорят футболисты. Кто большее количество раз подбросит, не упустив на землю, тот выиграл.
Были в этой игре свои чемпионы. Их уважали. Некоторым удавалось до сорока пяти подбросов.
Но, непревзойдённым чемпионом на все времена был Юрка Гадаража. Ах, как же красиво он выступал в кругу пацанов. Его жёсточка летала выше всех. Он менял ноги, периодически подбрасывал пяткой. Успевал крутануться пока лянга была в воздухе.
Но к нашему мальчишескому сожалению, родители не всегда были в восторге от таких забав. А если точнее, то вообще никогда. Предки, у кого водились меховые изделия, прятали их от своих деточек куда подальше. Но проказники всё-равно находили шапку или там воротник и отрезали кусочки для жёсточки. Помню, как наша знакомая, пребывая в истерике, лупила сына Димку. Азартный игрок, он отхватил кусок меха от чернобурки. Да к тому ж ещё и неровно. Видимо торопился. Хорошая получилась жёсточка. С длинным ворсом. Плавно летала она и точно ложилась на «щёчку». В долгом и упорном матче Юрка её однажды выиграл. Она долго оставалась жемчужиной его коллекции.
Был мой дружок Гадаража длинноруким, большеротым и белобрысым мальчишкой. В его серых глазах, опушенных светлыми ресницами, читалась какая-то весёлая чертовщинка. Страшно мне нравилось, как он умел красиво, с прицыкиванием сплевывать через зубы. А ещё Юрка классно, словно соловей-разбойник, свистел, засунув в свой длинный рот сразу четыре пальца.
Летом он гонял по асфальту Красноармейской металлический обруч от деревянной бочки, управляя им специально изогнутой толстой проволокой. Шум стоял чудовищный.
А ещё он делал замечательные рогатки и метко из них стрелял.
Именно от Юрки я впервые узнал, почему на белый свет дети появляются. Какие действа этому предшествуют. И, конечно же, смачные витамины русского языка, так называемую матерщину, я тоже, мальчик из интеллигентной семьи, узнал от своего друга.
Одним из важнейших Юркиных умений, которое после жёсточки занимало второе место в рейтинге моих восхищений, было умение прыгать на ходу с подножки трамвая. Ах, как потрясающе лихо он это вытворял! В те времена в городских трамваях снаружи находились подножки и поручни. От остановки «Клуб Ленина» до кольца завода «ОР» трамвай бежал несколько минут. Мимо переулка Медникова, где я тогда жил, ход ускорялся. И вот Юрка, держась за поручни, слегка отклонившись назад и заведя левую ногу под вытянутую правую, ловко спрыгивал, выдыхая при этом «и-эх». Высшим шиком считалось пробежать два-три шага и остановиться как вкопанному. Меня он тоже этому научил.
Ну скажи, уважаемый читатель, мог ли я им не восхищаться, не приходить в восторг от этого бедового, колоритнейшего пацана? Нет, не мог. В те далекие времена послевоенного детства мой друг и сверстник был для меня, как путин для «Единой России» до того, как его охаяла несистемная оппозиция. Прости, Господи, за сравнение.
Однако, ярчайшим, неизгладимым из памяти событием, стала для меня изобретательная месть моего друга некоему Синещокову, хозяину ладного дома и роскошного сада. Юрка Гадаража нередко совершал набеги в его фруктовые владения. Когда созревали яблоки или там вишни, он, карабкаясь, перелазил через высокий забор. И, наполнив плодами матерчатую сумку, почти всегда благополучно ретировался. Но дважды чуть не был пойман жадным хозяином. А как-то хоть и улизнул, но с потерями. В крепкой руке хозяина остался Юркин ботинок. С ним-то и заявился Синещоков к матери озорника. Визжал, ругался, утверждал, что та растит босяка. Но не унимался Юрий.
А однажды прибегает ко мне дружок весь запыхавшийся. Глаза злые. Матерится. Припухшее правое ухо прямо пылает.
- Юрка, что случилось?- спрашиваю.
- Валька, меня этот гад поймал, когда я яблоки рвал. Чуть ухо не открутил куркуль проклятый,- захлебывался друг от обиды и классовой ненависти. – Отомщу, паразиту. Попомнит.
- И как ты собираешься мстить?- заинтересовываюсь я.
- Не знаю пока. Думать буду.
Здесь я немного отвлекусь. В описываемое время современных туалетов в частных домах не существовало. Все удобства во дворе находились. До ветру бегали. Деревянная уборная была на одно или два толчка. Под ними глубокая выгребная яма. Когда яма наполнялась вызывали ассенизаторов. В народе их золотарями звали. Оборудование золотари имели без технических изысков. На телеге стояла здоровенная бочка. К ней придавался ручной насос с длинной кишкой или деревянный черпак с длинной ручкой. Кишка во время процедуры погружалась в яму, и в бочку качалось ******. Затем меланхоличная кобыла бочку на телеге куда-то увозила. Дух от неё исходил впечатляющий. Сами золотари были какие-то замухрышные, в сероватой робе и со скучающим выражением лица.
Когда телега, дребезжа, тряслась по пыльным улицам, мамы и бабушки захлопывали окна и назидательно поучали своих неслухов: «Учись хорошо, а то в золотари пойдёшь».
Но вернемся к Юркиному пылающему уху. Прошло три дня. Месяц август уже перевалил на вторую половину. Жара в это лето стояла невыносимая. 35 Цельсия в тени. Дружок мой в трусах и каких-то пыльных, задрипанных сандалетах забегает ко мне и вопросом прямо в лоб:
- Валь, твоя матушка пироги печет?
- А чего ты спрашиваешь?- удивляюсь неожиданному вопросу.
- Нет, ты скажи.
- Ну, да. Печет.
- А дрожжи у вас есть?
- Да на кой они тебе?- ещё больше удивляюсь.
- Мстить буду,- отвечает Юрка.
- Как это? Дрожжами?
- Ими, Валька. Прошу как друга: свистни для меня брикетик.
Здесь замечу, дрожжи тогда были не такие как сейчас, сухие и расфасованные в аккуратные пакетики. Тогда они напоминали собой влажные кирпичики. По форме похожие на золотые слитки. Цвета же уныло грязно-серого. Накануне, по просьбе бабушки, я сам отнес парочку таких слитков в погреб и положил на днище перевернутой кадушки.
И вот, после недолгих, но яростных и горячих уговоров я таки слямзил один и вручил будущему мстителю. Очень он обрадовался. Мне даже показалось, что сейчас из его глаз искры посыпятся.
- Юрка, ты что с дрожжами делать-то будешь?- снова интересуюсь.
- Поклянись, что никогда никому не проболтаешься. Тогда может скажу.
И я, сгорая от любопытства, дал страшную клятву. Ритуал её своеобразен. Встав и вытянувшись в струнку, я произнес:
«Под салютом всех вождей клянусь: Чтоб я пропал! Чтоб я гадом был! Чтоб глаза мои повылазили, если я проболтаюсь …» Что-то в той страшной клятве было ещё. Забыл.
Внимательно выслушав клятвенные заверения, Юрка снизошёл. Понизив голос, как бы для конспирации, он посвятил меня в план, потрясающий своей изобретательностью.
Дальнейшие события разворачивались следующим образом. Я опять повторю. Это важно. Была страшная жара. Мы с Юркой стоим за каким-то разросшимся кустом, кажется сирени, на противоположной стороне улицы. Внимательно и терпеливо наблюдаем за домом Синещокова. Долго стоим. Может часа два. Пить хочется. Но терпим.
И вот, наконец, свершилось! Вдруг Синещоков каким-то нервным толчком распахивает створки ворот. А из них по улице течёт пышный поток сверх вонючего ******. ****** пенится и пузырится. Огромные зеленые мухи летают над ним. Радостно жужжат, предвкушая обильное пиршество. Через проём открытых ворот просматривается сад. Боже! Грядки, ухоженные дорожки- всё залито дерьмом. По двору, как угорелый, носится Синещоков. Кричит чего-то. Штаны его, ноги в ***ком золоте. К вечеру понаехали золотари на скрипучих телегах. Чего-то откачивать пробовали, хлорку повсюду сыпали.
До сих пор из памяти моей не выветривается пряный аромат человеческого ******, остро приправленный дерзким запахом хлорной извести и креозота. Такова она Юркина месть за пылающее ухо. Как принято в баснях: мораль – не обижай маленького.
А теперь, читатель, раскрою секрет произошедшего. Имею право, поскольку клятва за давностью лет потеряла свою силу и обязательность.
Так вот. Обладая умом крайне изобретательным, Юрка, как он мне конфиденциально объяснил, порассуждал:
« Если при недогляде, поставленное в теплое место дрожжевое тесто, выползает из кастрюли, то почему бы и ****у так не поступить?»
Обида и злость, конечно же, поспособствовали такому удивительно правильному умозаключению.
Ночью, незадолго до рассвета, когда небо вот-вот начинает сереть, народный мститель пробирается во владения своего обидчика. И прямиком к уборной. Злорадно улыбаясь от предвкушения последствий, он бросает в яму полную испражнений дрожжевой кирпич. Что случилось потом, вы уже знаете. Жара, о которой я дважды упоминал, была Юркиным союзником и помогла в реализации коварного плана.
Но, если стать на строгие юридические позиции, я могу рассматриваться, как соучастник:
во-первых, знал и не донёс;
во-вторых, снабдил злоумышленника орудием преступления.
Впрочем, своей сопричастностью к описанным событиям я долго гордился. А вспоминая те далекие, шухарные детские годы и своего нестандартного изобретательного друга Юрку, не умею стереть улыбку со своего лица.
