В спальне, на железной кровати, сидела сама хозяйка и, опираясь локтями на восьмиугольный столик, покрытый нечистой скатертью ришелье, раскладывала карты. Перед нею сидела вдова Грицацуева в пушистой шали.
-- Должна вас предупредить, девушка, что я за сеанс меньше пятидесяти копеек не беру, -- сказала хозяйка.
Вдова, не знавшая преград в стремлении отыскать нового мужа, согласилась платить установленную цену.
-- Только вы, пожалуйста, будущее, -- жалобно попросила она.
-- Вас надо гадать на даму треф, -- сообщила хозяйка.
-- Я всегда была червонная дама, -- возразила вдова.
Хозяйка равнодушно согласилась и начала комбинировать карты. Черновое определение вдовьей судьбы было дано уже через несколько минут. Вдову ждали большие и мелкие неприятности, на сердце у нее лежал трефовый король, с которым дружила бубновая дама.
Набело гадали по руке. Линии руки вдовы Грицацуевой были чисты, мощны и безукоризненны. Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, -- вдова должна была бы дожить до мировой революции. Линии ума и искусства давали право надеяться, что если вдова бросит торговлю бакалеей, то подарит человечеству непревзойденные шедевры в какой угодно области искусства, науки или обществоведения. Бугры Венеры у вдовы походили на маньчжурские сопки и обнаруживали чудесные запасы любви и нежности.
Все это гадалка объяснила вдове, употребляя слова и термины, принятые в среде графологов, хиромантов и лошадиных барышников.
-- Вот спасибо вам, мадамочка, -- сказала вдова, -- уж я теперь знаю, кто трефовый король. И бубновая дама мне тоже очень известна. А король-то марьяжный?
-- Король? Марьяжный, девушка.
Окрыленная вдова зашагала домой. А гадалка, сбросив карты в ящик, зевнула, показала пасть пятидесятилетней женщины и пошла в кухню. Там она повозилась с обедом, готовившимся на керосинке "Грец", по-кухарочьи вытерла руки о передник, взяла поколовшееся эмалевое ведро и вышла во двор за водой. В доме не было водопровода.
Она шла по двору, тяжело передвигаясь на плоских ступнях. Ее полуразвалившийся бюст вяло прыгал в перекрашенной кофточке. На голове рос веничек седеющих волос. Она была почти старухой, была почти грязна, смотрела на всех подозрительно и любила сладкое. Она наваривала себе большие кастрюли компоту и съедала его с серым хлебом, в одиночку. Попугай следил за тем, как она ела, полузакрыв глаза серым замшевым веком. Она шла по двору, и если бы Ипполит Матвеевич увидел ее сейчас, то никогда не узнал бы Елену Боур, красавицу-прокуроршу, о которой секретарь суда когда-то сказал стихами, что она "к поцелуям зовущая, вся такая воздушная".
