Сочинение за меня писал сам Катаев
Всегда интересно взглянуть на столицу глазами знаменитых москвичей. Сегодня о «своей Москве» рассказывает известная писательница-детективщица
Мы жили на Тверской и в бараке на Скаковой
Мой дедушка был крупным военным, и до моего рождения мама и бабушка жили с ним на Тверской улице, в доме напротив Центрального телеграфа (там сейчас «Макдоналдс»). Но в 1937 году деда посадили, и их отселили в барак на улице Скаковой (район ипподрома). Там я и появилась на свет. В роддоме имени почему-то Надежды Крупской, у которой не было детей. Он был недалеко от Лесной улицы. Папа с мамой не были расписаны, у папы была другая жена, а по Союзу писателей ходила шутка: «У писателя Васильева родилась дочь. А его жена об этом знает?»
Потом наш барак снесли, а нам дали комнату в коммуналке на улице Кирова (ныне Мясницкая) в доме напротив магазина «Чай». В песне Высоцкого есть фраза «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Это про нас. На первом этаже нашего дома был магазин «Рыба», и мы просыпались в пять утра, когда приезжали машины с рыбой. Грузчики дико матерились. Процесс сопровождался ну очень сильным запахом рыбы, мы к нему привыкли. Папа не был прописан в этой комнате, и, когда он приходил к маме, соседи заявляли в милицию, что в квартире находится «незаконный» жилец.
На Беговой мама плакала от счастья - умер Сталин
В пятьдесят третьем году бабушку и маму собрались выселять из Москвы. Докатилась волна репрессий. И папа решил расписаться с мамой, хотя она его отговаривала. Они пошли в загс на Беговой, который почему-то был закрыт. К ним вышла заплаканная женщина и спросила: «Зачем вы пришли?» Родители ответили, что собираются жениться. Женщина проникновенно произнесла: «Вы что, с ума сошли?! Такое горе - умер Сталин». После этих слов мама заплакала от счастья и пошла на похороны убедиться, что в гробу лежит именно Сталин. Затем родители не женились еще лет пять. Расписались они только тогда, когда я пошла в школу. Там требовалась справка об их браке.
В 1957 году на улице Черняховского (район Ленинградского проспекта) был построен дом, куда мы переехали. Тогда в этом районе были только поле, лес и деревянные домики. В первый день мы очень долго шли к своему новому дому по жуткой грязи. Когда дошли до подъезда, мама села на ступеньки и заплакала: «Аркадий, куда ты меня завез?!» Мне тогда было пять лет.
На Ленинградке из-за нас смолкал мат
Рядом с нашим домом был инвалидный рынок, где инвалидам войны разрешалось торговать продукцией своего производства. Одно из воспоминаний моего детства - это безрукие и безногие люди, в основном пьяные. Ходить в школу через рынок было страшно. Там была чайная, рядом с которой водители-дальнобойщики мыли машины перед въездом в Москву. В ней продавались пирожки с повидлом, за которыми мы с подружкой приходили класса со второго. Нам запрещали туда ходить, ведь у водителей вся лексика была ненормативная. Когда мы входили, буфетчица на всю чайную кричала: «Дети пришли!» - и весь зал смолкал. Пока мы покупали пирожки, никто не матерился. Как только выходили, все продолжалось. А потом, в один день, рынок исчез, и на его месте выросла улица Усиевича.
Такой будущую писательницу видели стены дома на Мясницкой, того, что напротив магазина «Чай».
Такой будущую писательницу видели стены дома на Мясницкой, того, что напротив магазина «Чай».
В Переделкине я дружила с Катаевым...
Летом мы жили в Переделкине, на даче от Союза писателей. Папы не стало в 1972 году, но нас с мамой не выгоняли до 1986 года. Когда все-таки выгнали, мы снимали комнату в Доме творчества «Переделкино». Сейчас строим свой дом, но не в Переделкине. Прежняя атмосфера этого поселка исчезла. При Чуковском были бесплатные костры «Здравствуй, лето» и «Прощай, лето». Для нас, детей, это стоило десять шишек, которые мы бросали в костер. Причем Корней Иванович не разделял детей писателей и детей обслуживающего персонала. Сейчас костры другие.
Я долго считала, что все люди вокруг - писатели или актеры. Как-то в школе мне задали сочинение на тему «Что хотел сказать Катаев в произведении «Белеет парус одинокий». Будучи девочкой нахальной и находчивой, я пошла к Валентину Петровичу на дачу и попросила написать это сочинение. Он написал и получил три! Его очень развеселили замечания, сделанные красной ручкой на полях: «Не верно. Катаев хотел сказать другое». Но учительнице я ничего не рассказала, а то бы ее инфаркт хватил.
...и гуляла с Лилей Брик
Однажды, по дороге к подружке, я вслух повторяла поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин», которую мне задали на лето. Навстречу мне вышла женщина с рыжей косой и в белых сапогах. Она спросила: «Ты любишь Маяковского?» На что я ответила: «Терпеть не могу! Он был революционным поэтом, а мне нравится Есенин».
Лиля взяла мой учебник, зашвырнула его в канаву и сказала: «Пойдем, я расскажу тебе, какой был Володя». В Переделкине было много сумасшедших... (Помню, как к папе приходил литературовед - специалист по Пушкину, - который говорил: «Я же знал, что Дантес убьет Пушкина. Почему я его не остановил?!») ...Я приняла эту женщину за одну из них. Но все же пошла с ней и узнала о стихах Маяковского много того, что нам не рассказывали в школе. Мы прогуляли с ней все лето, и она уехала в Париж. Когда я рассказала Катаеву о нашей встрече, он обратился к жене: «Удивительно, что Лиля не порвала девочку в клочья за такое отношение к Маяковскому». Я решила уточнить, правда ли она его знала. А Валентин Петрович ответил: «Бог мой, она даже с ним спала!»
Ходила в «консерваторию» Дома литераторов
В детстве мама хотела, чтобы я стала балериной, и повела меня в училище на 3-ю Фрунзенскую улицу. После просмотра к родителям вышла учительница. Она коротко охарактеризовала всех детей, а меня вывела за руку и сказала, что такого ребенка не видела никогда. Мама приосанилась: «Уланову привела». Но ей сказали, что у меня какие-то совсем неправильные ноги, странная стопа и что-то еще. Мало того, медведь сел мне не только на уши, а прямо целиком. Мама решила, что будет развивать мой слух, и водила меня три раза в неделю в консерваторию. Это было мучение. Чтобы отвлечься, я считала трубы у органа. Заснуть было невозможно, потому что очень громко звучала музыка, а бабушка подпихивала локтем. С походами в консерваторию меня примирял буфет - бутерброды с копченой колбасой и ситро «Буратино». Но однажды я пошла на концерт с папой. Через десять минут он заснул. Я спросила: «Папа, ты спишь?» - он ответил: «Боже, как я ненавижу музыку!» Я в восторге зашептала: «Пойдем в Дом литераторов в буфет». Он с удовольствием ответил: «А им наврем, что были в консерватории». Так мы периодически ходили с папой «в консерваторию».
В «Национале» кофе стоил 30 копеек!
Папа работал в Доме литераторов, и я бывала у него постоянно. Как-то в метро со мной захотел познакомиться молодой человек. Он сказал: «Вы не представляете, куда я могу вас пригласить! В Дом литераторов!» Более удачного варианта он не мог предложить.
В студенческие годы мы с однокурсниками ходили в «Шоколадницу», в «Яму» - это пивной бар в Столешниковом переулке, куда нельзя было войти без болотных сапог. В кафе «Московском» на Тверской, где сейчас японское суши, были подъемные цены для студентов. Ну и, конечно, кафе «Космос», где мы ели мороженое «Космос» с шоколадом, «Планету» с орешками и «Солнышко» с медом.
Вот и все «наши» места. Студенты психфака ходили в «Националь», где чашка кофе стоила всего 30 копеек. Но журфак с ними не пересекался.
