Как–то проезжая по Приморскому шоссе, Юрий Владимирович показал на скособоченный многоверандный трехэтажный дом: "Здесь перед войной была казарма, нас здесь муштровали". Он служил под Сестрорецком в артиллерии.
А однажды он показал фотографию своей батареи и всех называл по именам: "Этот — капитан... этот — наводчик... этот там–то погиб... этот тогда–то..." Не сомневаюсь, что с теми, кто остался в живых, он регулярно перезванивался до самой своей смерти.
Еще помню его рассказ, который меня поразил. В 1941 году, когда их батарея стояла где–то в районе Лисьего носа, все ослепли от голода. Такое бывает при крайнем истощении и авитаминозе и называется "куриная слепота". Не знаю, может быть, это была не полная слепота, когда перед глазами черно, но они практически ничего не видели. Все слепые рядом с огромными пушками. На каждый расчет — а это восемь–десять человек, не меньше — выдали по одному зрячему. И зрячий отводил слепых на позиции. Я представляю, что они шли, как на картине Брейгеля. Зрячий наводил пушку, а остальные подтаскивали снаряды, заряжали на ощупь...
Недавно мы с моей женой Светланой Кармалитой нашли любительскую фотографию со съемок "Двадцати дней без войны". Юрий Никулин отдыхает в перерыве между съемками. Солнышко. Никулин ему лицо свое подставил. И кажется, что сидит не народный артист, не клоун, не директор цирка, а простой солдат. У Юрия Владимировича даже достоинство было какое–то солдатское: мол, я тебе и чай принесу, и сапоги сниму, но при этом холуем никогда не буду. В ту войну простого рядового солдата на передовой очень уважали, а иногда и побаивались. В тех прошедших войну солдатах была какая–то независимость. Была она и в Юрии Владимировиче.
Я прочел где–то слова партизанского генерала Вершигоры (цитирую по памяти почти дословно): "Кадровые армии нужны для парада, а когда начинается война, то воюют врачи, учителя, колхозники, бухгалтеры. Почему–то среди хорошо воевавших больше всего бухгалтеров".
Это то, что очень хорошо усек Симонов. В его Лопахине были и независимость, и солдатское достоинство. Были они и в самом Никулине. Мы уже на первой пробе поняли, что к нему нужно подбирать экипаж. А это оказалось очень трудно. Пробовались прекрасные, замечательные артисты, но рядом с Никулиным они казались фальшивыми, и мы от них отказывались — разная мера условности. Ведь известно, что многие артисты боятся играть с животными или детьми — очень трудно быть такими же естественными. Так же трудно было рядом с Юрием Владимировичем. И при том, что он ничего не умел, абсолютно ничего, он мог уделать любого партнера, потому что ничего не наигрывал. Рядом с ним крути, верти, мастери, вот такие глаза делай, сякие — все равно будешь ненастоящий. А он настоящий. Вот и весь фокус.
Я ненавижу артистов, которые вынимают к случаю нужное выражение лица из каждого своего кармана. В этом смысле Юрий Владимирович был для меня находкой. До "Двадцати дней без войны" он играл замечательные роли, но другие, а здесь он играл интеллигента, которым и был на самом деле. У Константина Симонова о Лопахине так и написано: человек, похожий на клоуна, на продавца шерсти в Монголии; человек в сапогах со слишком широкими голенищами, очкарик, сутулый; человек, который должен был служить не в эту войну, а в первую мировую (то есть немолодой); неудачник, от которого ушла жена и которому стало легче, когда началась война, потому что он соединился с народом, а прежде он чего–то главного в жизни не понимал. В моем представлении, портретно был написан именно Никулин. И потом в нем действительно было что–то военное.
Не хочется называть фамилии актеров. Но даже среди самых выдающихся есть такие, на которых, если надеть военную форму, все будет как влитое — и китель подогнан, и фуражка на месте, и сам статный, — а военным, то есть человеком воевавшим, никогда выглядеть не будет. Все окажется фальшиво, как человека ни одень. А на Никулине военная форма сидела, как на солдате, прошедшем войну. Я видел, как он разговаривал с фронтовиками на одном им понятном языке. И у Юрия Владимировича никогда не было этакого актерского жирка, ведь даже у хорошо тренированного артиста есть свой жирок, по которому его мгновенно отличишь в толпе.
Вообще Юрий Владимирович был человек замечательный. У меня с ним только один раз был конфликт, потому что я на съемках стукнул милиционера по ******е. Конечно, я мог сделать это только потому, что ****дов лично покровительствовал нашей картине. Я не сумасшедший. В какой–то день милиционеры — а их было около двухсот человек в оцеплении — говорят нам: "Все, спасибо. У нас плов готов". И уходят. И на нас несется толпа диких поклонников: "Никулин!!!" Мы — в машины и в разные стороны. А когда милиционеры, съевшие свой плов, вернулись, я их капитана огрел. За что он меня потом уважал. По стойке "смирно!" становился. А Никулин — он хороший был человек. Никакого дебоша он мне не устроил, но сказал что–то просто по–человечески...
Еще помню, как ****дов вызвал нас к себе, а он был царь в Средней Азии. Прием устроил Константин Михайлович Симонов. Так как ****дов был знаком с моим отцом, у нас, что называется, шли переговоры, чтобы получить материальную помощь для картины. И для меня все это было чрезвычайно важно. С нами пошел и Юрий Владимирович, но он занимался только вышибанием квартиры для старого клоуна, которого встретил в Ташкенте, хотя мы не договаривались, что он будет о чем–то просить. В общем, устроил мне такую подлюгу. Я про вагоны, про железнодорожные составы, про то, что надо перекрыть трамвайное кольцо, про размещение группы... А Никулин — про клоуна, которому нужна квартира. Я ему всю ногу отдавил. Потом, когда вышли, говорю ему: "Юрий Владимирович, ну, клоун клоуном, это ваше дело, но здесь целая операция была проделана — звонки, выпивки..." А он мне на это: "Ты, Леш, с Симоновым и со Светой все для картины достанешь, я не сомневаюсь. А этому клоуну никто квартиру не даст".
да-да, приятель рассказывал, как в командировку поехал. Он военный, ехал по форме. А кошка ему к выходу в фуражку высказала всё, что о нём думает.