В молодости, по причине крайней бедности и некоторых изнуряющих обстоятельств, мне пришлось пойти на панель.
Собственно, это была литературная панель, но особой разницы я тут не вижу.
В кругу литераторов этот заработок называется «литрабством», и ни один знакомый мне литератор не избежал этой страшной участи.
Необходимо отметить немаловажное обстоятельство: дело происходило в советском Узбекистане, в период наивысшего расцвета «национальной по форме».
На узбекскую литературу работали три-четыре человека. Эти семижильные рабочие лошади обслуживали легион литературных аксакалов. Изрядную часть узбекской прозы писала, извините, я.
На одном из литературных семинаров ко мне подвалил зыбкой походкой подвыпивший классик, и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до читателей. Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски.
- Читай» - предложила я заинтересованно.
Классик сфокусировал взгляд и профессионально выпевая строчки, разрубая рукой в воздухе размер, продекламировал:
Ты - любов моя, ты - свет моя! Я хочу с тобой бит!
Я хочу с тобой жит!
Речах несмелая, ласках умелая! Походка нешумная…
умная-умная!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит!
Ты - любов моя, ты - свет моя!
- Замечательно! - похвалила я. - Публикуй.
Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии.
- Нет, Динькя-хон! - он схватил меня за рукав. - Ты правда скажи, ты честна скажи: недостаткя есть?
- Есть один недостаток, - сказала я честно: по-русски «в ласках умелая» называется
«б…ь».
- Какой сложни русски язык,
- схватился он за голову.
Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и ****амотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненом золотом переплете.
В кабинете секретаря Союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась.
- Мы силедим за тивой творчества, - начал бывший пастух с улыбкой визиря.
- Решений ест: поручений тебе дат. Бальшой роман ест, видающийся.
Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды.
- Большой рахмат, Сагдулла-ака, - сказала я. - Большой, большой рахмат…
Очень горда таким важным поручением… Хотя совсем болею, вот… Печень, почки, легкие, желудок…
- Путевка санаторий дадим! - перебил меня секретарь Союза. - Бери рукопис. Лечис, перводи.
- Желчный пузырь, - пробовала сопротивляться я, - прямая кишка, предстательная же…
- Э! Лючший санаторий поедешь! - поморщился секретарь Союза. - Вот Абидулла тебя вибрал, хароший характеристик имеешь, зачем много говоришь, а?
Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он приходился зятем секретарю союза.
- К сожалению, Сагдулла-ака…
- Э, слюшай! - улыбка доброго визиря спала с лица секретаря союза. - Типа пирозаик, да? Книга свой хочешь издават, да? Союз писателей туда-сюда поступат, литфонд-митфонд **** имет, а? Зачем отношений портиш? Болшой советский литература надо вместы делат!
Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знать телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая:
- Динкя-хон, ты старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в област литература.
Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой:
- Денги мал-мал получишь, союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!
Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: «Солнце взошло на лазурный небо, Зульфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви…»
Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводилось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть предыдущий абзац в моем окончательном переводе выглядел бы примерно так:
«Едва солнце тронуло рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем - сегодня решалась её судьба
…» - ну и прочая бодяга на протяжении четырёхсот страниц.
«Да ладно, - подумала я, - в конце концов, подзаработаю.
Ну, Зульфия, ну, копает редиску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернётся!»
Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать и насторожилась - у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями и вышитые туфельки, хотя по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и - волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые страницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю!
Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию. Он помолчал, похмыкал.
- Как ты думаешь, по стилю что это?
- Середина девятнадцатого.
Может, Погорельский. Может, Лермонтов.
- Прочти-ка пару абзацев!
Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъяснялась герою на пленительном литературном языке.
- Стоп! Все ясно! - сказал мой образованный приятель-филолог. - Это Лермонтов, «Вадим», неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын… - он тяжело вздохнул и проговорил: - Ну, что ж…так нам и надо. Будешь переводить.
- Я?! Переводить?! Да что ты несёшь! Да я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей.
Мой приятель сказал жалеючи:
- ****, вышвырнут - при чем отовсюду - тебя. Тебя, понимаешь? Из квартиры, из поликлиники, из химчистки, из общества Красного Креста и защиты животных… из жизни!
… Убогая, ты не представляешь, с кем имеешь дело…
- Как же мне быть? - упавшим голосом спросила я.
- Переводить.
- Кого?! Лермонтова?!
- Его, родимого.
- Ты с ума сошёл. С какого на какой?
- С русского на советский, - жестко проговорил мой умный приятель и повесил трубку.
Горе объяло мою душу. Дней пять я не могла приняться за дело. Все крутилась вокруг проклятой стопки листов.
Наконец, задушив в себе брезгливость и чувство человеческого достоинства, принялась за это грязное дело.
Немыслимые трудности стали на моем пути. В сюжете романа следовало обьединить восстание крестьян против зверя-помещика под предводительством бывшего Вадима, а ныне возлюбленного Зульфии, Ахмеда, и колхозное собрание, где Зульфию премировали телевизором как лучшего бригадира овощеводческой бригады.
К тому же **** Зульфия называла Ахмеда «сударь мой», крестила его к месту и не к месту и, как истинная правоверная мусульманка, восклицала то и дело: «Господи Иисусе», а на другой странице кричала посреди дивной лермонтовской прозы: «Вай дод! Он приподнял край чадры и увидел моё лицо!»
Днём я, как зловещий хирург, закатав рукава, проделывала над недоношенной Зульфией ряд тончайших пластических операций, а ночью… ночью меня навещал неумолимый Михаил Юрьевич и тяжело смотрел в мою озябшую душонку печальными чёрными глазами.
Наконец я поставила точку.
Честь Зульфии была спасена, зато моя тихо подвывала, как ошпаренная кошка.
Мой приятель-филолог прочел этот бесстыдный опус, похмыкал и посоветовал:
- Закончи фразой «занималась заря!»
- Пошёл к черту!
- Почему? - удивился он. - так даже интересней. Все равно ведь получишь за этот роман государственную премию.
Он посмотрел на меня внимательно и, вероятно, мой несчастный вид разжалобил его по-настоящему.
- Слушай, - сказал он. - Не бери денег за эту срамоту. Тебе сразу полегчает. И вообще - смойся куда-нибудь месяца на два. Отдохни. Готов предложить пару сотен. Отдашь, когда сможешь.
Это был хороший совет хорошего друга. Я так и сделала. Рукопись романа послала в Союз писателей ценной бандеролью, и уже через три дня мы с сыном шлепали босиком по песчаному берегу Иссык-Куля
- красивейшего из озёр в мире.
А вскоре начался тот большой «перевертуц», который в стране ещё называли «перестройкой», в результате которого все выдающиеся аксакалы из одного узбекского клана вынуждены были уступить места аксакалам из другого влиятельного клана. Так что наш с Лермонтовым роман не успел получить государственную премию и даже, к моему огромному облегчению, не успел выйти в свет.
Какая там премия, когда выяснилось, что бывший секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы и тесть моего Абидуллы, многие годы возглавлял крупнейшую скотоводческую мафию, перегонявшую баранов в Китай. То есть до известной степени не порвал со своей первой профессией.
Но это совсем, совсем уже другая история.
Будет время - расскажу.
Автор: Дина Рубина
Длинные волосы были обычным делом ещё лет 100 назад, когда жизнь была много более... насыщена событиями
