ПУШКИНУ И НЕ СНИЛАСЬ ТА СВОБОДА, КОТОРАЯ БЫЛА У БАЙРОНА. 220 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ МЯТЕ

ПУШКИНУ И НЕ СНИЛАСЬ ТА СВОБОДА, КОТОРАЯ БЫЛА У БАЙРОНА. 220 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ МЯТЕ

Посилання видалено

"Женщина - это единственный подарок, который сам себя упаковывает", - сказал когда-то Джордж Гордон Байрон. И женщины с удовольствием дарили себя в упаковке и без нее самому знаменитому из всех лордов.

Преодолевая природную хромоту, он сумел убедить окружающих в своей неслыханной красоте. Это от него пошла мода на романтическую бледность и худобу, хотя по природе он был склонен к тучности и сутулился, как многие английские аристократы. Над своим внешним обликом лорд трудился как скульптор. Сидел на диете, купался в ледяной воде, изнурял тело спортом и, конечно, пускался в дальние плавания. Типичная биография молодого человека, живущего в островном государстве. Всех тянуло вдаль, за моря. В 21 год уплыл сначала в Испанию, потом в Албанию, где подружился с турецким властителем Али-пашой. А затем проследовал в город своей судьбы, на родину красоты, которой всю жизнь поклонялся, - в Афины.

Греция была точкой схождения интересов двух империй: Британии и России. Все хотели освобождения христианской Греции от турецкого ига. Правда, в те времена многие турецкие обычаи вошли в греческий обиход, в том числе курение опиума и потребление гашиша. Достаточно вспомнить графа Монте-Кристо, находившего утешение в наркотическом дурмане. Но еще большим наркотиком стал только что открытый субъективный идеализм - или романтизм, которым упивался и сам Байрон, и все его окружение. Романтизм как полная внутренняя свобода, снятие всех оков.

Молодой Байрон влюбился в гречанку и воспел ее в стихах, называя не иначе как Афинской девой. Так древние греки именовали богиню Афину Палладу, ставшую символом все той же свободы. Он вернется в Англию через два года с автобиографической поэмой "Паломничество Чайльд Гарольда", которая принесет поэту всемирную и вечную славу. Прелесть этой поэмы мы чувствуем по отблеску ее в романе Пушкина "Евгений Онегин". Романтический, скучающий, ни в чем и нигде не находящий пристанища скиталец вышел на мировую арену. Чайльд Гарольд - первый космополит, человек мира, свободный от всех оков.

И сам Байрон, и его герой, и его гениальный друг поэт Шелли, и его великие последователи в России - Пушкин и Лермонтов - прежде всего свободные люди и, конечно, граждане мира. Онегин подражает Байрону не только внешне. Он действительно для государства неуловим. Все наши Онегины и Печорины - дети Чайльд Гарольда. Впрочем, Пушкину и не снилась та свобода, которая была у Байрона. Пушкин не мог без разрешения уехать из Петербурга, Байрон свободно путешествовал по всему миру. Пушкин мог делиться своими политическими идеями только с друзьями, Байрон свободно выступал в парламенте...

В Байрона влюбляется замужняя леди Каролина Лэм. Ни Байрон, ни Каролина не скрывают свою любовную близость, всячески ее демонстрируют. Общество бурлит, но ничего не может поделать с мятежным лордом. И вдруг - как гром с ясного неба - Лондон облетела новая весть: Байрон женится на родственнице своей возлюбленной. Брак с Анабеллой Милбенк заключен по всем правилам и скреплен обрядом венчания, что тоже стало сенсацией. Одновременно выходит цикл восточных поэм, где поэт явно намекает на свою связь с контрабандистами и пиратами, что, по всей видимости, не является романтической выдумкой. Байрон снабжает оружием восставших греков, а где оружие, там, ясное дело, и наркотики. А где наркотики, там... какие уж семейные узы.

Узнав о любовной связи Байрона с его же единокровной сестрой и справедливо заподозрив мужа в гомосексуальных играх, жена Байрона, мать его дочери, подает на развод. К тому же она потрясена необычными способами любви, которых добивался от нее великий поэт, пират, контрабандист, революционер, лорд и герой Джордж Гордон Байрон...

Известно, что при обильном потреблении наркотиков экстатические состояния сменяются тяжелейшими депрессиями. Последняя, четвертая часть "Чайльд Гарольда" - гимн тоске и отчаянию. Не менее трагична богоборческая драма "Манфред". Байрон разочаровался во всем: в Боге, в любви, в политике, в жизни как таковой.

Изменив свободолюбивой Греции, он уезжает в Италию, где осваивает все стадии донжуанства. Теперь это не античный красавец с греческим профилем, а толстеющий и лысеющий человек. Но замужняя графиня Тереза Гвиччиолли полюбила его и таким. В эту любовную интригу в качестве арбитра вовлечен даже папа римский. И конечно же и здесь Байрон включен в политическую игру. Он всячески поддерживает карбонариев в их борьбе за независимость Италии от Австрии. Заговор подавлен, и Байрон находит прибежище у своего друга и единомышленника Шелли. Друзья издают журнал "Либерал". Но Европа не созрела для либерализма. Журнал приказал долго жить.

А в личной жизни образуется магический четырехугольник: Перси Биш Шелли, его жена Мэри Шелли, Байрон и его фактическая жена Тереза. От этого "брака" родился впоследствии роман Мэри Шелли "Франкенштейн". Неожиданная гибель поэта Шелли в морских волнах разбивает демоническую идиллию. Байрон очнулся от дурмана и наконец-то закончил поэтическую феерию "Дон Жуан". Разумеется, герой испытал все то, что испытывал Байрон, - любовь в гареме, пресыщение, любовную идиллию на острове. Но литература вскоре надоедает Байрону, и он вслед за своим Дон Жуаном устремляется в самую горячую точку Европы, в любимую Грецию. Обратно в молодость.

Греки встречают великого лорда как полководца. Байрон на свои деньги снаряжает греческий флот, снабжает повстанцев и даже командует отрядом, но внезапная лихорадка обрывает его жизнь в 1824 году. Традиционный предел жизни поэтов - на рубеже 37 лет.

"Вольности поэтом" назовет его Пушкин. Но к Байрону это вряд ли применимо. Он никогда не был в рабстве и в вольности не нуждался. Он хотел не вольности, а свободы - для себя и для всего мира. Первую часть этого страстного желания он осуществил полностью и до конца.

Посилання видалено

Кстати ... Посилання видалено ...

----------------------------------------------------------------------------------

ТЫ ПЛАЧЕШЬ

Ты плачешь - светятся слезой
Ресницы синих глаз.
Фиалка, полная росой,
Роняет свой алмаз.
Ты улыбнулась - пред тобой
Сапфира блеск погас:
Его затмил огонь живой,
Сиянье синих глаз.

Вечерних облаков кайма
Хранит свой нежный цвет,
Когда весь мир объяла тьма
И солнца в небе нет.
Так в глубину душевных туч
Твой проникает взгляд:
Пускай погас последний луч -
В душе горит закат.

НАДПИСЬ НА ЧАШЕ ИЗ ЧЕРЕПА

Не бойся: я - простая кость;
Не думай о душе угасшей.
Живых голов ни дурь, ни злость
Не изойдут из этой чаши.

Я жил, как ты, любил и пил.
Теперь я мертв - налей полнее!
Не гадок мне твой пьяный пыл,
Уста червя куда сквернее.

Быть винной чашей веселей,
Чем пестовать клубок червивый.
Питье богов, не корм червей,
Несу по кругу горделиво.

Где ум светился, ныне там,
Умы будя, сверкает пена.
Иссохшим в черепе мозгам
Вино - не высшая ль замена?

Так пей до дна! Быть может, внук
Твой череп дряхлый откопает -
И новый пиршественный круг
Над костью мертвой заиграет.

Что нам при жизни голова?
В ней толку - жалкая крупица.
Зато когда она мертва,
Как раз для дела пригодится.


ДУША МОЯ МРАЧНА


Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез -
Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. - Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал - теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный.

----------------------------------------------------------------------------------

Джордж Гордон Ноэл Байрон. Вампир

Вот уже некоторое время я вынашивал замысел посетить страны, что доселе
не часто привлекали внимание путешественников, и в 17 году я пустился в путь
в сопровождении друга, коего обозначу имнем Огастус Дарвелл. Он был на
несколько лет меня старше, располагал значительным состоянием и происходил
из древнего рода; благодаря незаурядному уму он в равной степени был далек
от того, чтобы недооценивать, либо чересчур полагаться на помянутые
преимущества. Некие необычные подробности его биографии пробудили во мне
любопытство, интерес и даже известную долю почтения к этому человеку,
каковые не смогли притушить ни странности поведения ни время от времени
повторяющиеся приступы тревожного состояния, порою весьма похожего на
умопомешательство. Я делал еще только первые шаги по жизни в которую вступил
довольно рано; и дружба эта завязалась не так давно; мы учились в одной
школе, затем в одном университете; но пребывание Дарвелла в тамошних стенах
завершилось ранее моего; он был глубоко посвящен в то, что называется высщим
светом, в то время как я еще не закончил периода ученичества. За подобным
времяпрепровождением я много слышал о его прошлом и настоящем, и хотя в
рассказах этих обнаруживалось немало противоречивых несоответствий, я,
несмотря ни на что, видел: он - человек незаурядный, из тех, что несмотря на
все усилия держаться в тени неизменно привлекают к себе внимание.
Итак я познакомился с Дарвеллом и попытался завоевать его дружбу, что
представлялась недосегаемой; какие бы привязанности не рождались в его душе
прежде, теперь они словно бы иссякли, а прочие сосредоточились на одном; у
меня было достаточно возможностей подметить, сколь обострены его чувства;
ибо хотя Дарвелл умел их сдерживать, совершенно скрыть их не мог; однако же
он обладал способностью выдавать одну страсть за другую, таким образом, что
трудно было определить суть обуревающего его чувства; а выражение его лица
менялось столь стремительно, хотя и незначительно, что не стоило и пытаться
установить причины.
Было очевидно, что его снедает некое неутолимое беспокойство; но
проистекает ли оно от честолюбия, любви, раскаяния, горя, от одного из этих
факторов или всех, вместе взятых, или просто от меланхолического
темперамента, граничащего с душевным расстройством, я не смог выяснить;
обстоятельства, на которые ссылалась молва подтвердили бы любую из
этихпричин; но как я уже поминал слухи носили характер столь противоречивый
и сомнительный, что ни один из фактов нельзя было счесть достоверным. В
ореоле тайны, какправило, усматривают некое злое начало, не знаю, с какой
стати; в его случае первое было налицо, хотя я затруднился бы опредилить
степень второго - и, в отношении Дарвелла, вообще не желал верить в наличие
зла.
Мои попытки завязать дружбу были встречены довольно холодно; но я был
молод, отступать не привык, и со временем завоевал, до известной степени,
привилегию общаться на повседневные темы и поверять друг другу повседневные,
будничные заботы, - подобная привилегия, порожденная и укрепленная сходством
образа жизни и частыми встречами называется близостью или дружбой, сообразно
представлениям того, кто использует помянутые слова.
Дарвелл немало постранствовал по свету; к нему обратился я за
свединиями касательно маршрута моего намеченного путешествия. Втайне я
надеялся, что мне удастся убедить его поехать со мной; надежда эта
казаласьтем более обоснованной, что я подметил в друге смутное беспокойство;
возбуждение, что охватывало его при разговоре на данную тему, и его
кажущиеся безразличие ко всему что его окружало, подкрепляли мои упования.
Свое желание я сперва выразил намеком, затем словами; ответ Дарвелла, хотя я
отчасти и ожидал его, доставил мне все удовольствие приятного сюрприза: он
согласился.
Закончив все необходимые приготовления, мы отправились в путь.
Посетив страны южной Европы, мы направили свои стопы на Восток,
согласно намеченному изначальному плану; именно в тех краях произошло
событие, о котором и пойдет мой рассказ.
Дарвелл, судя по внешности в юности отличался превосходным здоровьем; с
некоторых пор оно пошатнулось, однако отнюдь не в результате воздействия
какого-либо известного недуга; он не кашлял и не страдал чахоткой, однако
слабел с каждым днем; привычки его отличались умеренностью, он никогда не
жаловался на усталость, но и неотрицал ее воздействия; тем не менее, со всей
очевидностью силы его таяли; он становился все более молчаливым, его все
чаще мучали бессонницы, и, наконец, друг мой столь разительно изменился, что
моя тревога росла пропорционально тому, что я почитал опасностью ему
угрожавшей.
По прибытии в Смирну, мы собирались посетить руины Эфеса и Сардиса;
учитывая плачевное состояние друга, я попытался отговорить его от этого
намерения - но напрасно; Дарвелл казался подавленным, а в манерах его
ощущалась некая мрачная торжественность; все это плохо согласовывалось с его
нетерпением отправиться на предприятие, каковое я почитал не более чем
развлекательной прогулкой, мало подходящей для недужного; однако я больше
ему не противился; и спустя несколько дней мы вместе выехали в путь, в
сопровождении одного только янычара.
Мы преодолели половину пути к развалинам Эфеса, оставив за спиной более
плодородные окрестности Смирны, и вступили на ту дикую и пустынную тропу
через болота и ущелья, уводящую к жалким постройкам что до сих пор ютятся у
поверженных колонн храма Дианы - стены, лишенные крыш, обитель изгнанного
христианства, и не столь древние, но совершенно заброшенные и разоренные
мечети - когда внезапная, стремительно развивающаяся болезнь моего спутника
вынудила нас задержаться на турецком кладбище: только могильные плиты,
увенчанные изображением чалмы, указывали на то, что жизнь человеческая
некогда обретала прибежище в этой глуши.
Единственный встреченный нами караван-сарай остался позади в нескольких
часах езды; в пределах досягаемости не наблюдалось ни города ни хотя бы
хижины, и надеяться на лучшее не приходилось; только "город мертвых" готов
был приютить моего злосчастного спутника, которому, казалось вскоре
предстояло стать последним из его обитателей.
Я огляделся по сторонам, высматривая место, где бы я смог поудобнее
устроить моего спутника; в отличие от традиционного пейзажа магометанских
кладбищ, кипарисов здесь росло немного, и те были разбросаны по всей
местности; надгробия по большей части обвалились и пострадали от времени; на
одном из наиболее крупных, под самым раскидистым деревом,
Дарвеллрасположился полулежа, с трудом удерживаясь в этом положении. Он
попросил воды.
Я сомневался, что удастся найти источник, и уже собрался обреченно и
неохотно отправиться на поиски, но больной велел мне остаться; и,
обернувшись к Сулейману, нашему янычару, который стоял рядом и курил с
невозмутимым спокойствием, сказал: "Сулейман, верба на су" (т.е. "принеси
воды"), - и весьма точно и подробно описал место: небольшой верблюжий
колодец в нескольких сотнях ярдах направо.
Янычар повиновался.
- Откуда вы узнали? - спросил я у Дарвелла.
- По нашему местоположению, - ответствовал он. - Вы должно быть
заметили, что в этих местах некогда жили люди, следовательно должны быть и
родники. Кроме того я бывал здесь раньше.
- Вы бывали здесь раньше! Какже так случилось, что вы ни разу не
упомянули об этом при мне? И что вы могли делать в таком месте, где никто
лишней минуты не задержится?
На этот вопрос я не получил ответа.
Тем временем Сулейман принес воды оставив лощадей у источника.
Утолив жажду Дарвелл словно бы ожил ненадолго; и я понадеялся было, что
друг мой сможет продолжать путь или, по крайней мере, возвратился вспять, и
взялся его уговаривать.
Дарвелл промолчал - казалось он собирается с силами чтобы заговорить.
Он начал:
Здесь завершается мой путь и моя жизнь; и я приехал сюда умереть, но у
меня есть просьба, не требование, ибо таковы будут мои последние слова. Вы
все исполните?
- Всенепременно; но надейтесь!
- У меня не осталось ни надежд ни желаний, кроме одного только -
сохраните мою смерть в строжайщей тайне.
- Надеюсь, что случая тому не представится" вы поправитесь и...
- Молчите! - так суждено; обещайте!
- Обещаю.
- Поклянитесь всем, что... - И он произнес клятву великой силы.
- В том нет необходимости; я исполню вашу просьбу, и если вы
сомневаетесь во мне...
- Иного выхода нет - вы должны поклясться.
Я принес клятву; это успокоило недужного. Он снял с пальца перстень с
печаткой, на которой были начертаны некие ара бские иероглифы и вручил его
мне.
И заговорил снова:
- В девятый день месяца, ровно в полдень (месяц значения не имеет,
главное соблюсти день) бросьте этот перстень в соленые потоки, впадающие в
Элевзинский залив; на следующий день в то же самое время, отправляйтесь к
развалинам храма Цереры и подождите там час.
- Зачем?
- Увидите.
- Вы сказали, в девятый день месяца?
- В девятый.
Я отметил, что именно сегодня - девятый день месяца; больной изменился
в лице и умолк.
Силы его таяли с каждой минутой; тем временем на соседнее надгробие
опустился аист со змеей в клюве; казалось птица пристально наблюдает за
нами, не спеша заглотить добычу.
Не знаю, что внушило мне мысль прогнать пернатого гостя, но попытка моя
ни к чему не привела; аист описал в воздухе несколько кругов и возвратился в
точности в то же самое место.
Дарвелл с улыбкой указал на птицу и заговорил, - не знаю, обращался ли
он ко мне или к самому себе, - но сказал только одно:
- Все идет хорошо!
-Что идет хорошо? О чем вы?
- Неважно; нынче вечером вы должны предать мое сердце земле - на том
самом месте, куда уселась птица. Остальное вам известно.
Затем он дал мне указания касательно того, как лучше скрыть его смерть.
Договорив, он воскликнул:
- Вы видите птицу?
- Разумеется. -И змею, которая извивается у нее в клюве? -Вне всякого
сомнения; в том нет ничего необычного; аисты питаются
змеями. Но странно, что птица не заглатывает добычу.
Дарвелл улыбнулся нездешней улыбкой и слабо изрек:
- Еще не время!
При этих словах аист улетел прочь.
Я проводил птицу глазами, отвернувшись на краткое мгновение - за это
время я едва успел бы досчитать до десяти. Тело Дарвелла вдруг словно
отяжелело и бессильно навалилось на мои плечи. Я обернулся и взглянул в его
лицо - мои спутник был мертв!
Я был потрясен происшедшим. Ошибки быть не могло - спустя несколько
минут лицо его почернело. Я бы объяснил перемену столь мгновенную действием
яда, если бы не знал, что у Дарвелла не было возможности вопользоваться ядом
незаметно от меня.
День клонился к закату, тело разлагалось на глазах, и мне ничего не
оставалось, как только исполнить волю покойного. При помощи янычарского
ятагана и моей собственной сабли мы с Сулейманом вырыли неглубокую могилу на
том самом месте, которое указал нам Дарвелл: земля уже поглотившая некоего
магометанина, поддавалась без особого труда.
Мы выкопали яму настолко большую, насколько позволило время, засыпали
сухой землей останки загадочного существа, так недавно скончавшегося, а
затем вырезали несколько полосок зеленого дерна там, где землю не настолько
иссушило солнце, и уложили их на могилу.
Во власти изумления и горя, плакать я не мог...