"Счастливое детство"
Обычно юный Мэн ошивался среди шпаны дома на Петровке, 26. Это был даже не дом, а целый город. Он выходил сразу на Петровку, Неглинку, Петровский бульвар и Крапивенский переулок. Во дворе этого дома находились различные мастерские, ателье по пошиву импортных кепок и каток «Динамо». А перед входом на каток торчала громадная угольная куча для котельной. А самое главное – этот двор населяла самая многочисленная в Москве шпана. В возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет. С судимостями или на пути к ним. А также проститутки самых различных возрастов и социальных положений. Самой молодой из них была некая Файка, дочь сторожихи из «Гастронома». Ей было шестнадцать лет. И еще у нее были большие голубые глаза, как у самой большой из трех андерсоновских собак. В эту самую Файку Мэн был влюблен и, как это водится в детстве, мечтал ее исправить, с тем чтобы потом жениться на ней. Увы и ах, Мэн еще не читал купринской «Ямы» и не знал, чем это кончается.
А главой шпаны подросткового периода был некий Кабан, хилый восемнадцатилетний парень, отличающийся уникальной небритостью. В старшую группу его почему-то не принимали, поэтому он хозяйствовал над огольцами пятнадцати-шестнадцати лет. Он торговал облигациями на Центральном рынке.
И вот однажды зимним вечером шпана в количестве двенадцати-тринадцати человек во главе с Кабаном стояла около входа на каток, курила, обсуждала достоинства и недостатки проходящих женщин и слушала доносящийся с катка крепдешиновый фокстрот «Инес». Мэн, десятилетний вшиварь, ошивался среди всех. И тут со стороны Петровки, огибая угольную кучу, появилась Файка с буханкой хлеба под мышкой. То ли у них дома хлеб кончился, то ли они боялись, что закончится в магазине. Но вот она шла с буханкой черного хлеба под мышкой.
Кабан что-то коротко сказал, от компании отделились четверо кабанят и двинулись навстречу Файке. Файка в нерешительности остановилась, потом успокоилась (свои ребята, молокососы еще), попыталась их обойти. Четверо сдвинулись в сторону. Вправо-влево, вправо-влево… Файка повернулась и пошла назад. Четверо двинулись за ней, усмехаясь и хватая ее за ляжки. Файка сначала огрызалась, а потом побежала. Четверо – за ней. Она было уже добежала до своего подъезда, но за пяток метров до него ее встретила другая четверка. А может быть, и пятерка. Она снова повернулась и побежала к выходу на Неглинку. Она мчалась по длинному тоннелю домов, в конце которого качался фонарь и спасительно шуршали машины. Она задыхалась, ноги подкашивались, глаза лезли на лоб, но она бежала. Фонарь качался все ближе, машины шуршали все спасительнее. Перед аркой ее ждали остальные. Файка свернула вправо. Там, за узким коротким проемом, находилась общедворовая коммунальная помойка. И тут ее встретил Кабан. Хрюкает, глаза помутнели, с губ течет слюна, руки и колени дрожат. Файка остановилась. Дальше бежать некуда. Кабан подошел к ней, снял юбку, сдернул старенькие лиловые трико. (Она ж не на работу шла. Она за хлебом шла. Ей хлеб был нужен.) Кабан кинул ее на кучу отбросов. Справедливости ради надо сказать, что это были чистые отбросы. В них не было пищевых отходов. Не потому, что они были в другом месте. А потому, что в те годы пищевых отходов вообще не было. Кабан медленно расстегнул самодельную медную пряжку ремня, а потом рванул ширинку так, что пуговицы брызнули в разные стороны. Он спустил брюки на сапоги и упал на Файку. Двадцать две секунды он дергался на ней, потом коротко всхлипнул и носком сапога ударил Файку в бок. Та охнула и снова застыла.
– Давай ты, – сказал Кабан Кусошнику. Его через два года убили в драке.
За Кусошником прошли все остальные. Сейчас Мэн точно вспомнил. Их, не считая Кабана, было тринадцать. Потому что, когда очередь дошла до Мэна, Файка дернулась двенадцать раз. Мэн стоял.
– Ну! – сказал Кабан.
Остальные молчали. Ведь Мэну было всего десять лет.
– Сволочь, – прошептала Файка.
Кабан наступил каблуком сапога ей на лицо и повернул ногу. У Файки пошла кровь.
– Ну! – повторил Кабан.
Мэн сначала расстегнул пальто, потом отстегнул бретельки штанишек, потом резинки от чулок и лег на Файку и на всякий случай неловко чмокнул ее в щеку. Единственное, что он почувствовал, так это почти выветрившийся запах пудры «Кармен». (Она ж не на работу шла. Она за хлебом шла. Ей хлеб был нууужеееен!!!!!) А запомнил Мэн звуки крепдешинового фокстрота «Инес» да большие, как у самой большой андерсоновской собаки, голубые глаза.
Потом Кабан вытащил у Файки деньги и отобрал буханку хлеба. Файка поплелась домой. Один из кабанят сбегал в гастроном за водкой. Кабан отковырял с горлышки сургуч и протянул бутылку Мэну. Мэн несколько раз глотнул и куснул буханку.
– А ты, Абрашка, человек, – сказал Кабан. – Кстати, как тебя зовут?
Мэн стал, как все. Вот так все и было. Только почему-то всю жизнь его преследовал выветрившийся запах пудры «Кармен», и ему становилось тошно.
(с)
