Статус:
Offline
Реєстрація: 19.08.2005
Повідом.: 18300
Реєстрація: 19.08.2005
Повідом.: 18300
Ужас, как высшая ступень цивилизации ...
УЖАС, КАК ВЫСШАЯ СТУПЕНЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ ...
То, что происходит сейчас в мире, нельзя свести к исламскому террору и его борьбе с западной цивилизацией. Сама цивилизация приобретает иное качество ввиду своей новооткрытой уязвимости. На нее и замахиваться особо не нужно — достаточно продеть руку в эту гладкую перчатку и вывернуть наизнанку. И тогда пассажирский самолет становится управляемой ракетой, а почта — средством доставки смертельных бактерий. Показательно, что 11 сентября террористы ничего своего в материальном смысле не вложили в акт массового убийства. Они так искусно сложили элементы высокоразвитой цивилизации — самолеты с небоскребами, — что те взаимовычлись и уничтожились. В промежутке была только готовность самих террористов к смерти, т.е. к самовычитанию.
Отсюда такое изящество террористического акта, его предельные экономность, элегантность и эффективность, которые дали композитору Штокгаузену повод эпатажно воскликнуть: «То, что там произошло, — величайшее произведение искусства. Эти люди одним актом смогли сделать то, о чем мы в музыке даже не можем мечтать. Они тренировались, как сумасшедшие, лет десять, фанатично, ради только одного концерта, и умерли. Это самое великое произведение искусства во всем космосе. Я бы не смог этого сделать. Против этого мы, композиторы, — полный ноль».
Такая эстетизация ужаса, конечно, может вызвать только ужас перед самой эстетикой. За свое эстетское высказывание великий маэстро был подвергнут остракизму, его концерты в Гамбурге отменены, репутации нанесен непо-правимый ущерб.
Террор по законам красоты
Действительно, это чудовищная по цинизму оценка, если за абсолютной красотой не разглядеть абсолютного зла, а главное — связи того и другого. Сама цивилизация подготовила этот акт террора против себя, сделала его практически возможным и эстетически впечатляющим. Вся музыкальная гениальность должна была сосредоточиться в одном Моцарте, чтобы гения можно было умертвить одной каплей яда. Сальери нуждается в Моцарте, чтобы его злодейство могло стать равновеликим гению.
Террористы нуждались в башнях Всемирного торгового центра, сосредоточивших в себе лучшие умы и материальные ценности западной цивилизации, чтобы совершить ТАКОЕ ЗЛО; цивилизация должна была высоко поднять голову, чтобы таким лихим жестом можно было ее обезглавить.
То, что восхитило Штокгаузена в акте воздушного террора, был, в сущности, гений западной цивилизации, просиявший именно в точке ее наивысшего взлета и крушения. Террористы не просто разрушили силуэт Нью-Йорка, они его по-своему завершили, вписав в него силуэты самолетов. Подлинный силуэт Нью-Йорка, тот, каким он навсегда останется в истории цивилизации, в памяти тысячелетий, — это не сияющий Манхэттен с башнями-близнецами и не зияющий провалами Манхэттен после падения башен, а именно Манхэттен 11 сентября, между 8.45 и 10.29 утра, с силуэтами самолетов, как бы навсегда приклеенными к силуэтам башен. Это и есть полный портрет цивилизации в ее светотенях.
Самолетная атака на небоскребы в Нью-Йорке — никак не меньшее событие в истории духа, чем въезд Наполеона в Берлин.
Гегелю тогда помыслилось, что именно в этом месте и в эту минуту сам Всемирный Дух явил себя верхом на коне. Какой и чей дух явил себя 11 сентября над Нью-Йорком? То клубящееся небо со смертельной точностью вонзается в память и навсегда притупляет нерв, каким мы реагируем на ужасное и грандиозное. Это момент величайшего катарсиса, в котором, как в жанре трагедии по теории Аристотеля, сходятся воедино страх и сострадание. Но и еще нечто: через акт террора произошло короткое замыкание в сетях цивилизации, ее самоиспепеляющая вспышка. Террористы просто поднесли один конец провода к другому: самолет — к небоскребу. Красота этих самолетов, симметрично вонзающихся в две башни и взрывающих их собой, — это красота, взятая террором напрокат у американской цивилизации, которая своими «Боингами» и небоскребами подготовила себя к такой величественной жертве. Террористы заставили всю цивилизацию работать на себя, они как бы увенчали ее этим огнем, слетевшим с небес, — навстречу башням, рвущимся в небеса. Глубокая архетипика этого события показывает, что терроризм в своих «высших достижениях» неотделим от самой цивилизации. Но это значит, что и цивилизация неотделима от спрятанной в ней возможности террора.
Это свойство западной цивилизации прозревал уже Гёте, которого напрасно выдают за социального прожектера и утописта, основываясь на второй части "Фауста". Напомним, что цивилизаторские усилия Фауста достигают апогея в строительстве города на берегу моря — там он хочет расселить "народ свободный на земле свободной". Именно тогда он переживает высшую минуту своей жизни: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно". Красота цивилизации как подвига в борьбе со стихией. А Мефистофель, который его на этот подвиг подвиг, говорит за спиной полуоглохшего Фауста с не скрытой от читателя издевкой:
Лишь нам на пользу все пойдет!
Напрасны здесь и мол, и дюна:
Ты сам готовишь для Нептуна,
Морского черта, славный пир!
Как ни трудись, плоды плохие!
Ведь с нами заодно стихии;
Уничтоженья ждет весь мир.
Вот что такое мастерский террор, в исполнители которого назначается сам Нептун. Это не какие-то бесшабашные действия — разрушить то или другое, а это "славный пир", готовность разом пожрать все плоды созидания, т.е. найти в цивилизации то слабое место, в котором она может сама в себя схлопнуться. Город на суше, отвоеванной у моря, — да ведь это и есть щедрый, "от души", фаустовский подарок самому морю. Цивилизация создает себя по законам своей будущей деструкции, по законам опасной красоты, в которой Фауст и Мефистофель образуют неразлучную пару.
...Плюс хоррификация всей страны
Нынешняя цивилизация становится хорридной (horrid — жуткий, ужасный). «Xоррор» в отличие от «террора» — это не метод государственного управления посредством устрашения и не средство достижения политических целей, а нагнетание ужаса как такового: повседневного, физического, метафизического, религиозного, эстетического (фильмы ужасов — horror films). Разница в том, что по своей латинской этимологии слово «террор» означает «устрашать, наполнять страхом», а «хоррор» — «наполняться страхом, ощетиниваться, вставать дыбом (о шерсти, волосах)», т.е. относится к реакции устрашаемой жертвы. Террор — это акт, а хоррор — состояние подверженности данному акту.
Хоррор — это состояние цивилизации, которая боится сама себя, потому что любые ее же достижения — почта, медицина, компьютеры, авиация, высотные здания, водохранилища, все средства транспорта и коммуникации — могут быть использованы для ее разрушения. Смерть таится повсюду: в воздухе, воде, невинном порошке, рукопожатии друга. Смотришь на чемодан, а видишь заложенную в него бомбу. Чистишь зубы или мелом водишь по доске — и по ассоциации с белой смертью вспоминаешь Кабул и Багдад, ЦРУ и ФБР. Подобно тому, как компьютерная сеть принесла с собой вирусные эпидемии, которые грозят ей полным параличом, так и вся наша цивилизация растет, отбрасывая гигантскую тень, которая растет еще быстрее.
Если поллюция, угроза природе, исходящая от цивилизации, окрашивала вторую половину XX века, то XXI век может пройти под знаком хоррора — угроз цивилизации самой себе. На смену экологии как первоочередная забота приходит хоррология (horrology) — наука об ужасах цивилизации как системе ловушек и о человечестве как заложнике сотворенной им цивилизации. Хоррология, как я ее понимаю, — это теневая наука о цивилизации, это минус-история, минус-культурология, минус-политология. Все, что другие науки изучают как позитивные свойства и структурные признаки цивилизации, хоррология изучает как растущую возможность ее самодеструкции, самовычитания.
Сейчас по всей Америке стремительно проходит процесс хоррификации самых обычных предметов и орудий цивилизации, их превращение в источник ужаса. И чем больше цивилизации здесь и сейчас, тем она опаснее. Нью-Йорк и Вашингтон опаснее, чем маленькие городки Среднего Запада. Бурлящие стадионы, многолюдные молы, аэропорты, вокзалы опаснее, чем тихие полудеревенские пригороды. Цивилизация становится особенно грозной в местах своего скопления. Цивилизация определяется проникаемостью своих коммуникативных сетей, своей прозрачностью, подвижностью, транспортабельностью, в ней все связано со всем. А значит, и запущенные в нее частицы заразы скорее растворяются в жилах столь совершенного организма. Кто, из каких мест и с какой целью рассылает бактерии сибирской язвы, все еще неизвестно после усилий целой армии лучших специалистов и сыщиков, а почему? Потому что такая неуследимость, свобода входов и выходов встроена в саму структуру цивилизации, которая озабочена тем, чтобы быть эффективной и проницаемой, переслать каждый день 700 миллионов почтовых отправлений (только в США).
Цивилизация не просто обнаруживает свою уязвимость, она становится причиной и мерой уязвимости; мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости. Все мы стремились на Запад, на Запад — и вдруг оказывается, что это Западня. В сущности, цивилизация — это великая ирония, которая под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает нас всех в одно здание «добра и света», пронизанное тысячами проводов, лестниц, лифтов, огней, — чтобы подставить всех вместе одному точному и всесметающему удару. Цивилизация — лестница прогресса, ведущая на эшафот.
Сейчас в России модно словечко «подставить»: мягко и нежно предоставить человеку полную возможность выдать и обезоружить себя самого. Так вот, не есть ли вся так называемая цивилизация — подстава человечеству, которое соблазнилось уютом, благополучием и т.д., а в результате сделали себя легкой добычей «злодеев» («evil-doers», любимый политический термин президента Буша). Иными словами, цивилизация — это рычаг для усиления террора, предпосылка его растущей эффективности, так сказать, материал, из которого мастера террора лепят свои огненные, ядерные, бактериальные, газовые произведения. И когда на заре XXI века выявляется эта связь террора и цивилизации, тогда сама цивилизация превращается в хоррор — как ответ на террор, точнее, состояние беззащитности перед террором.
Здесь нужна оговорка. Может показаться, что террор и хоррор соотносятся как акт и реакция, но это не так, скорее как акт и потенция. Хоррор глубже и обширнее террора, он вызывается возможностью террора, а не только (и не столько) его актуальностью. Как известно, болезнь хороша тем, что излечивает, по крайней мере, от страха заболеть. Хоррор не поддается лечению, потому что сам он и есть болезнь страха — это чистая потенциальность ужаса, эмоциональная насыщенность которой стремится к бесконечности, даже когда актуальность приближается к нулю.
Следует осмыслить и то различие, которое русская грамматика проводит между ужасом и страхом. Страх относителен, ужас самодостаточен. Страх имеет причину вне себя и соответственно сочетается с родительным падежом существительного и неопределенной формой глагола. «Страх высоты». «Страх заболеть». Слово «ужас» не позволяет таких сочетаний или придает им другой смысл, потому что «ужас» — это не психическое состояние, а свойство самих вещей. «Ужас цивилизации» — это не кто-то боится цивилизации, а сама цивилизация источает из себя ужас. Парадокс в том, что исламские фундаменталисты испытывают только страх западной цивилизации, тогда как нам, ее любимым и любящим детям, суждено испытать на себе ее ужас.
Двусмысленная рекомендация американских властей — живите, как обычно, занимайтесь своими делами, только будьте особенно осторожны и бдительны — вызвала массу насмешек и жалоб. Дескать, позвольте, как это совместить: обычную жизнь и вездесущую угрозу? Либо — либо. Но это жалобы минувшего расслабленного века. Правительственная рекомендация, по сути, предельно точна, потому что нет ничего более обыкновенного для общества будущего, чем каждодневные опасность и тревога.
Зрелая цивилизация — это зона предельного риска, который повышается с каждой ступенью прогресса. Формула будущего: обычная жизнь плюс хоррификация всей страны.
Наверное, цивилизация найдет какие-то средства, чтобы себя обезопасить на каждой очередной ступени: снабдит каждого гражданина магнитной карточкой с отпечатками пальцев или вживит в него компьютерный чип, который будет послушно реагировать на сигналы государственной контрольной системы. Но эта система безопасности, которая усилит связи между всеми членами общества, сделает их еще более беззащитными перед каким-нибудь маньяком, завладевшим пультом управления, или какими-то ложными сигналами, поданными в систему. Как для распространения информационных вирусов нужна отлаженная система связи, интернет, так и для эффективного распространения импульсов злой воли нужна развитая система общественных коммуникаций.
Единственным гарантом всеобщей безопасности могла бы стать лишь добрая воля всех людей, но это как раз и недостижимо, пока мы остаемся людьми, пока за всеми контрольными панелями и благоприобретенными рефлексами цивилизации остается свободная воля, способная ко злу. Возможно, ограничение самой этой способности постепенно приведет к технизации человека, к постепенной элиминации его биоосновы и превращению в киборга. Так что идеальный мир достижим лишь по мере прекращения самого человека, а расширение его технических возможностей при сохранении свободной воли приведет лишь к усилению факторов риска, повсеместной хоррификации бытия.
В свое время в одной стране имела место мудрая смена лозунгов: не техника, а кадры решают все. Мудрая не потому, что она указывает ключ к решению проблемы, а потому, что она указывает на ее неразрешимость. Конечно, можно построить систему безупречного отбора кадров сверху донизу, но главный кадр наверху всей системы окажется вне отбора — как источник главного зла. Впрочем, и на это у главного кадра нашелся афоризм, предвосхищающий утонченную метафизику кибернетического века: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы». Тогда это понималось наивно, как физическое устранение конкретного человека, но сейчас по мере развития разумных технологий рисуется перспектива иного масштаба: устранение человеческого как такового.
Итак, остается один прогрессивный выход: искоренять наклонность ко злу постепенным переходом цивилизации с биологической на кремниевую или квантовую основу — и тогда уже в отсутствие кадров мыслящая техника будет решать все. Правда, с исчезновением субъектов зла исчезнут и гуманно охраняемые от него объекты, так что в целом мир добрее не станет. Нулевой вариант. Полное торжество гуманизма возможно только в отсутствие самих гоминидов.
Остается, впрочем, и один регрессивный выход: молить Господа о том, чтобы дарованная нам свободная воля служила только добру. Проблема в том, что о том же самом молятся и те, кто нас убивает.
Михаил ЭПШТЕЙН
Посилання видалено
УЖАС, КАК ВЫСШАЯ СТУПЕНЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ ...
То, что происходит сейчас в мире, нельзя свести к исламскому террору и его борьбе с западной цивилизацией. Сама цивилизация приобретает иное качество ввиду своей новооткрытой уязвимости. На нее и замахиваться особо не нужно — достаточно продеть руку в эту гладкую перчатку и вывернуть наизнанку. И тогда пассажирский самолет становится управляемой ракетой, а почта — средством доставки смертельных бактерий. Показательно, что 11 сентября террористы ничего своего в материальном смысле не вложили в акт массового убийства. Они так искусно сложили элементы высокоразвитой цивилизации — самолеты с небоскребами, — что те взаимовычлись и уничтожились. В промежутке была только готовность самих террористов к смерти, т.е. к самовычитанию.
Отсюда такое изящество террористического акта, его предельные экономность, элегантность и эффективность, которые дали композитору Штокгаузену повод эпатажно воскликнуть: «То, что там произошло, — величайшее произведение искусства. Эти люди одним актом смогли сделать то, о чем мы в музыке даже не можем мечтать. Они тренировались, как сумасшедшие, лет десять, фанатично, ради только одного концерта, и умерли. Это самое великое произведение искусства во всем космосе. Я бы не смог этого сделать. Против этого мы, композиторы, — полный ноль».
Такая эстетизация ужаса, конечно, может вызвать только ужас перед самой эстетикой. За свое эстетское высказывание великий маэстро был подвергнут остракизму, его концерты в Гамбурге отменены, репутации нанесен непо-правимый ущерб.
Террор по законам красоты
Действительно, это чудовищная по цинизму оценка, если за абсолютной красотой не разглядеть абсолютного зла, а главное — связи того и другого. Сама цивилизация подготовила этот акт террора против себя, сделала его практически возможным и эстетически впечатляющим. Вся музыкальная гениальность должна была сосредоточиться в одном Моцарте, чтобы гения можно было умертвить одной каплей яда. Сальери нуждается в Моцарте, чтобы его злодейство могло стать равновеликим гению.
Террористы нуждались в башнях Всемирного торгового центра, сосредоточивших в себе лучшие умы и материальные ценности западной цивилизации, чтобы совершить ТАКОЕ ЗЛО; цивилизация должна была высоко поднять голову, чтобы таким лихим жестом можно было ее обезглавить.
То, что восхитило Штокгаузена в акте воздушного террора, был, в сущности, гений западной цивилизации, просиявший именно в точке ее наивысшего взлета и крушения. Террористы не просто разрушили силуэт Нью-Йорка, они его по-своему завершили, вписав в него силуэты самолетов. Подлинный силуэт Нью-Йорка, тот, каким он навсегда останется в истории цивилизации, в памяти тысячелетий, — это не сияющий Манхэттен с башнями-близнецами и не зияющий провалами Манхэттен после падения башен, а именно Манхэттен 11 сентября, между 8.45 и 10.29 утра, с силуэтами самолетов, как бы навсегда приклеенными к силуэтам башен. Это и есть полный портрет цивилизации в ее светотенях.
Самолетная атака на небоскребы в Нью-Йорке — никак не меньшее событие в истории духа, чем въезд Наполеона в Берлин.
Гегелю тогда помыслилось, что именно в этом месте и в эту минуту сам Всемирный Дух явил себя верхом на коне. Какой и чей дух явил себя 11 сентября над Нью-Йорком? То клубящееся небо со смертельной точностью вонзается в память и навсегда притупляет нерв, каким мы реагируем на ужасное и грандиозное. Это момент величайшего катарсиса, в котором, как в жанре трагедии по теории Аристотеля, сходятся воедино страх и сострадание. Но и еще нечто: через акт террора произошло короткое замыкание в сетях цивилизации, ее самоиспепеляющая вспышка. Террористы просто поднесли один конец провода к другому: самолет — к небоскребу. Красота этих самолетов, симметрично вонзающихся в две башни и взрывающих их собой, — это красота, взятая террором напрокат у американской цивилизации, которая своими «Боингами» и небоскребами подготовила себя к такой величественной жертве. Террористы заставили всю цивилизацию работать на себя, они как бы увенчали ее этим огнем, слетевшим с небес, — навстречу башням, рвущимся в небеса. Глубокая архетипика этого события показывает, что терроризм в своих «высших достижениях» неотделим от самой цивилизации. Но это значит, что и цивилизация неотделима от спрятанной в ней возможности террора.
Это свойство западной цивилизации прозревал уже Гёте, которого напрасно выдают за социального прожектера и утописта, основываясь на второй части "Фауста". Напомним, что цивилизаторские усилия Фауста достигают апогея в строительстве города на берегу моря — там он хочет расселить "народ свободный на земле свободной". Именно тогда он переживает высшую минуту своей жизни: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно". Красота цивилизации как подвига в борьбе со стихией. А Мефистофель, который его на этот подвиг подвиг, говорит за спиной полуоглохшего Фауста с не скрытой от читателя издевкой:
Лишь нам на пользу все пойдет!
Напрасны здесь и мол, и дюна:
Ты сам готовишь для Нептуна,
Морского черта, славный пир!
Как ни трудись, плоды плохие!
Ведь с нами заодно стихии;
Уничтоженья ждет весь мир.
Вот что такое мастерский террор, в исполнители которого назначается сам Нептун. Это не какие-то бесшабашные действия — разрушить то или другое, а это "славный пир", готовность разом пожрать все плоды созидания, т.е. найти в цивилизации то слабое место, в котором она может сама в себя схлопнуться. Город на суше, отвоеванной у моря, — да ведь это и есть щедрый, "от души", фаустовский подарок самому морю. Цивилизация создает себя по законам своей будущей деструкции, по законам опасной красоты, в которой Фауст и Мефистофель образуют неразлучную пару.
...Плюс хоррификация всей страны
Нынешняя цивилизация становится хорридной (horrid — жуткий, ужасный). «Xоррор» в отличие от «террора» — это не метод государственного управления посредством устрашения и не средство достижения политических целей, а нагнетание ужаса как такового: повседневного, физического, метафизического, религиозного, эстетического (фильмы ужасов — horror films). Разница в том, что по своей латинской этимологии слово «террор» означает «устрашать, наполнять страхом», а «хоррор» — «наполняться страхом, ощетиниваться, вставать дыбом (о шерсти, волосах)», т.е. относится к реакции устрашаемой жертвы. Террор — это акт, а хоррор — состояние подверженности данному акту.
Хоррор — это состояние цивилизации, которая боится сама себя, потому что любые ее же достижения — почта, медицина, компьютеры, авиация, высотные здания, водохранилища, все средства транспорта и коммуникации — могут быть использованы для ее разрушения. Смерть таится повсюду: в воздухе, воде, невинном порошке, рукопожатии друга. Смотришь на чемодан, а видишь заложенную в него бомбу. Чистишь зубы или мелом водишь по доске — и по ассоциации с белой смертью вспоминаешь Кабул и Багдад, ЦРУ и ФБР. Подобно тому, как компьютерная сеть принесла с собой вирусные эпидемии, которые грозят ей полным параличом, так и вся наша цивилизация растет, отбрасывая гигантскую тень, которая растет еще быстрее.
Если поллюция, угроза природе, исходящая от цивилизации, окрашивала вторую половину XX века, то XXI век может пройти под знаком хоррора — угроз цивилизации самой себе. На смену экологии как первоочередная забота приходит хоррология (horrology) — наука об ужасах цивилизации как системе ловушек и о человечестве как заложнике сотворенной им цивилизации. Хоррология, как я ее понимаю, — это теневая наука о цивилизации, это минус-история, минус-культурология, минус-политология. Все, что другие науки изучают как позитивные свойства и структурные признаки цивилизации, хоррология изучает как растущую возможность ее самодеструкции, самовычитания.
Сейчас по всей Америке стремительно проходит процесс хоррификации самых обычных предметов и орудий цивилизации, их превращение в источник ужаса. И чем больше цивилизации здесь и сейчас, тем она опаснее. Нью-Йорк и Вашингтон опаснее, чем маленькие городки Среднего Запада. Бурлящие стадионы, многолюдные молы, аэропорты, вокзалы опаснее, чем тихие полудеревенские пригороды. Цивилизация становится особенно грозной в местах своего скопления. Цивилизация определяется проникаемостью своих коммуникативных сетей, своей прозрачностью, подвижностью, транспортабельностью, в ней все связано со всем. А значит, и запущенные в нее частицы заразы скорее растворяются в жилах столь совершенного организма. Кто, из каких мест и с какой целью рассылает бактерии сибирской язвы, все еще неизвестно после усилий целой армии лучших специалистов и сыщиков, а почему? Потому что такая неуследимость, свобода входов и выходов встроена в саму структуру цивилизации, которая озабочена тем, чтобы быть эффективной и проницаемой, переслать каждый день 700 миллионов почтовых отправлений (только в США).
Цивилизация не просто обнаруживает свою уязвимость, она становится причиной и мерой уязвимости; мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости. Все мы стремились на Запад, на Запад — и вдруг оказывается, что это Западня. В сущности, цивилизация — это великая ирония, которая под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает нас всех в одно здание «добра и света», пронизанное тысячами проводов, лестниц, лифтов, огней, — чтобы подставить всех вместе одному точному и всесметающему удару. Цивилизация — лестница прогресса, ведущая на эшафот.
Сейчас в России модно словечко «подставить»: мягко и нежно предоставить человеку полную возможность выдать и обезоружить себя самого. Так вот, не есть ли вся так называемая цивилизация — подстава человечеству, которое соблазнилось уютом, благополучием и т.д., а в результате сделали себя легкой добычей «злодеев» («evil-doers», любимый политический термин президента Буша). Иными словами, цивилизация — это рычаг для усиления террора, предпосылка его растущей эффективности, так сказать, материал, из которого мастера террора лепят свои огненные, ядерные, бактериальные, газовые произведения. И когда на заре XXI века выявляется эта связь террора и цивилизации, тогда сама цивилизация превращается в хоррор — как ответ на террор, точнее, состояние беззащитности перед террором.
Здесь нужна оговорка. Может показаться, что террор и хоррор соотносятся как акт и реакция, но это не так, скорее как акт и потенция. Хоррор глубже и обширнее террора, он вызывается возможностью террора, а не только (и не столько) его актуальностью. Как известно, болезнь хороша тем, что излечивает, по крайней мере, от страха заболеть. Хоррор не поддается лечению, потому что сам он и есть болезнь страха — это чистая потенциальность ужаса, эмоциональная насыщенность которой стремится к бесконечности, даже когда актуальность приближается к нулю.
Следует осмыслить и то различие, которое русская грамматика проводит между ужасом и страхом. Страх относителен, ужас самодостаточен. Страх имеет причину вне себя и соответственно сочетается с родительным падежом существительного и неопределенной формой глагола. «Страх высоты». «Страх заболеть». Слово «ужас» не позволяет таких сочетаний или придает им другой смысл, потому что «ужас» — это не психическое состояние, а свойство самих вещей. «Ужас цивилизации» — это не кто-то боится цивилизации, а сама цивилизация источает из себя ужас. Парадокс в том, что исламские фундаменталисты испытывают только страх западной цивилизации, тогда как нам, ее любимым и любящим детям, суждено испытать на себе ее ужас.
Двусмысленная рекомендация американских властей — живите, как обычно, занимайтесь своими делами, только будьте особенно осторожны и бдительны — вызвала массу насмешек и жалоб. Дескать, позвольте, как это совместить: обычную жизнь и вездесущую угрозу? Либо — либо. Но это жалобы минувшего расслабленного века. Правительственная рекомендация, по сути, предельно точна, потому что нет ничего более обыкновенного для общества будущего, чем каждодневные опасность и тревога.
Зрелая цивилизация — это зона предельного риска, который повышается с каждой ступенью прогресса. Формула будущего: обычная жизнь плюс хоррификация всей страны.
Наверное, цивилизация найдет какие-то средства, чтобы себя обезопасить на каждой очередной ступени: снабдит каждого гражданина магнитной карточкой с отпечатками пальцев или вживит в него компьютерный чип, который будет послушно реагировать на сигналы государственной контрольной системы. Но эта система безопасности, которая усилит связи между всеми членами общества, сделает их еще более беззащитными перед каким-нибудь маньяком, завладевшим пультом управления, или какими-то ложными сигналами, поданными в систему. Как для распространения информационных вирусов нужна отлаженная система связи, интернет, так и для эффективного распространения импульсов злой воли нужна развитая система общественных коммуникаций.
Единственным гарантом всеобщей безопасности могла бы стать лишь добрая воля всех людей, но это как раз и недостижимо, пока мы остаемся людьми, пока за всеми контрольными панелями и благоприобретенными рефлексами цивилизации остается свободная воля, способная ко злу. Возможно, ограничение самой этой способности постепенно приведет к технизации человека, к постепенной элиминации его биоосновы и превращению в киборга. Так что идеальный мир достижим лишь по мере прекращения самого человека, а расширение его технических возможностей при сохранении свободной воли приведет лишь к усилению факторов риска, повсеместной хоррификации бытия.
В свое время в одной стране имела место мудрая смена лозунгов: не техника, а кадры решают все. Мудрая не потому, что она указывает ключ к решению проблемы, а потому, что она указывает на ее неразрешимость. Конечно, можно построить систему безупречного отбора кадров сверху донизу, но главный кадр наверху всей системы окажется вне отбора — как источник главного зла. Впрочем, и на это у главного кадра нашелся афоризм, предвосхищающий утонченную метафизику кибернетического века: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы». Тогда это понималось наивно, как физическое устранение конкретного человека, но сейчас по мере развития разумных технологий рисуется перспектива иного масштаба: устранение человеческого как такового.
Итак, остается один прогрессивный выход: искоренять наклонность ко злу постепенным переходом цивилизации с биологической на кремниевую или квантовую основу — и тогда уже в отсутствие кадров мыслящая техника будет решать все. Правда, с исчезновением субъектов зла исчезнут и гуманно охраняемые от него объекты, так что в целом мир добрее не станет. Нулевой вариант. Полное торжество гуманизма возможно только в отсутствие самих гоминидов.
Остается, впрочем, и один регрессивный выход: молить Господа о том, чтобы дарованная нам свободная воля служила только добру. Проблема в том, что о том же самом молятся и те, кто нас убивает.
Михаил ЭПШТЕЙН
Посилання видалено
, а здесь все вослед за Особистом вляпались...