Саныч
С
Чуть только он зашел в аптеку, нарушив предрешенный путь (нельзя, представьте, человеку купить в аптеке что-нибудь!), — Сеть взорвалась. Пошли остроты — в едином творческом строю, — хоть предсказуемы до рвоты, но остроумны, признаю: «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет… Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет».
В России очень любят Блока — и скучный книжник, и босяк: конечно, знают неглубоко, но эти строчки помнит всяк. Немало сущностей противных познали тут последний срок: блок коммунистов-беспартийных, троцкистский блок, варшавский блок — всех в пекло утащили черти, все провалились в решето, а цикла Блока «Пляски смерти» не отменил, увы, никто.
Поэт, далекий от народа, любивший смерть, впадавший в грех, — но эту мысль, что нет исхода, он как-то выразил за всех. И в статусе страны-изгоя, и в дни победы Октября сказать тут что-нибудь другое непросто, честно говоря: ночь, улица, фонарь, аптека, колючий снег, а чаще дождь, на месте дряхлого генсека — накачанный и бодрый вождь, в душе любой подобен зэку, соседом брезгует сосед… Разбей фонарь, ограбь аптеку — а все равно исхода нет.
Все навсегда зависло между — не наверху и не внизу; а кто-нибудь подай надежду — и тут же вызовешь грозу. Поэт, гремящий бодрой лирой, борец, сулящий миражи, хоть что другое сформулируй, хоть что обратное скажи — «День, площадь, солнышко, кафешка, осмысленный и ясный взгляд, лет пять помучимся, конечно, зато увидим город-сад» — и все накинутся с протестом, предложат выгнать, отселить… Тут надо быть вдвойне бесчестным, чтоб свет в тоннеле посулить. Иной космополит безродный начнет по глупости своей: «россия (страна-террорист) может быть свободной!» — и сразу ясно, что еврей. Что удивительно, едины — и одинаково грозны — и либеральные кретины, и консерваторы-козлы: исхода нет! Никто не чает страну надеждой обмануть, что либералов огорчает, а консерваторов — отнюдь.
У либерала вся отрада — послать проклятье палачу, а патриоту так и надо: исхода нет — и не хочу. Заметишь как-нибудь в газете или в одной из соцсетей — «Растут талантливые дети!» — «Да вы не видели детей!». На крик морального урода, что прожил в Штатах пару лет, — вот, мол, на Западе свобода! — докажут, что и в Штатах нет; и правда, сущее бесстыдство — будить сошедшего ко сну. Ему предложишь хоть помыться — услышишь: не гони волну. В спортзал грешно манить калеку. На тризне мерзостен смешок. Боюсь, что он зашел в аптеку, припомнив этот же стишок: ведь Питер! Все напоминало: придет декабрь, потом январь, ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…
Тут приложи любые силы: разгонишь старый кабинет, присвоишь Крым, отдашь Курилы — а все равно исхода нет.
Как поглядишь на эту реку, над коей все уже мертво… Тут если и зайдешь в аптеку, то в ней не купишь ничего: лекарства плохи, цены кривы, у провизора хмурый вид… Конечно, есть презервативы, но совершенно не стоит.
Нет, братцы, можно не стараться. Блок — духовидец и мудрец. Он хоть и написал «Двенадцать», но их стыдился под конец, когда сожгли его поместье, как говорится, без креста… В последний год писал «Возмездье», и это очень неспроста.
Не зря идет культурный форум — не знаю, нужный сам себе ль? — в великом городе, в котором трех революций колыбель и их же, собственно, могила, бесснежный, пасмурный декабрь. Тут если что когда и было — то пляски смерти, danse macabre, тут бесполезно музу мацать или мусолить до-ре-ми, и чем опять писать «Двенадцать» — ты их для верности сними. А лучше чахни вполнакала и повторяй, как пономарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь… Звучит, конечно, однобоко, но гниль бессмертна, ночь длинна, земля плоска, и к фразе Блока мы не добавим ни хрена.
(с) Львович
В России очень любят Блока — и скучный книжник, и босяк: конечно, знают неглубоко, но эти строчки помнит всяк. Немало сущностей противных познали тут последний срок: блок коммунистов-беспартийных, троцкистский блок, варшавский блок — всех в пекло утащили черти, все провалились в решето, а цикла Блока «Пляски смерти» не отменил, увы, никто.
Поэт, далекий от народа, любивший смерть, впадавший в грех, — но эту мысль, что нет исхода, он как-то выразил за всех. И в статусе страны-изгоя, и в дни победы Октября сказать тут что-нибудь другое непросто, честно говоря: ночь, улица, фонарь, аптека, колючий снег, а чаще дождь, на месте дряхлого генсека — накачанный и бодрый вождь, в душе любой подобен зэку, соседом брезгует сосед… Разбей фонарь, ограбь аптеку — а все равно исхода нет.
Все навсегда зависло между — не наверху и не внизу; а кто-нибудь подай надежду — и тут же вызовешь грозу. Поэт, гремящий бодрой лирой, борец, сулящий миражи, хоть что другое сформулируй, хоть что обратное скажи — «День, площадь, солнышко, кафешка, осмысленный и ясный взгляд, лет пять помучимся, конечно, зато увидим город-сад» — и все накинутся с протестом, предложат выгнать, отселить… Тут надо быть вдвойне бесчестным, чтоб свет в тоннеле посулить. Иной космополит безродный начнет по глупости своей: «россия (страна-террорист) может быть свободной!» — и сразу ясно, что еврей. Что удивительно, едины — и одинаково грозны — и либеральные кретины, и консерваторы-козлы: исхода нет! Никто не чает страну надеждой обмануть, что либералов огорчает, а консерваторов — отнюдь.
У либерала вся отрада — послать проклятье палачу, а патриоту так и надо: исхода нет — и не хочу. Заметишь как-нибудь в газете или в одной из соцсетей — «Растут талантливые дети!» — «Да вы не видели детей!». На крик морального урода, что прожил в Штатах пару лет, — вот, мол, на Западе свобода! — докажут, что и в Штатах нет; и правда, сущее бесстыдство — будить сошедшего ко сну. Ему предложишь хоть помыться — услышишь: не гони волну. В спортзал грешно манить калеку. На тризне мерзостен смешок. Боюсь, что он зашел в аптеку, припомнив этот же стишок: ведь Питер! Все напоминало: придет декабрь, потом январь, ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…
Тут приложи любые силы: разгонишь старый кабинет, присвоишь Крым, отдашь Курилы — а все равно исхода нет.
Как поглядишь на эту реку, над коей все уже мертво… Тут если и зайдешь в аптеку, то в ней не купишь ничего: лекарства плохи, цены кривы, у провизора хмурый вид… Конечно, есть презервативы, но совершенно не стоит.
Нет, братцы, можно не стараться. Блок — духовидец и мудрец. Он хоть и написал «Двенадцать», но их стыдился под конец, когда сожгли его поместье, как говорится, без креста… В последний год писал «Возмездье», и это очень неспроста.
Не зря идет культурный форум — не знаю, нужный сам себе ль? — в великом городе, в котором трех революций колыбель и их же, собственно, могила, бесснежный, пасмурный декабрь. Тут если что когда и было — то пляски смерти, danse macabre, тут бесполезно музу мацать или мусолить до-ре-ми, и чем опять писать «Двенадцать» — ты их для верности сними. А лучше чахни вполнакала и повторяй, как пономарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь… Звучит, конечно, однобоко, но гниль бессмертна, ночь длинна, земля плоска, и к фразе Блока мы не добавим ни хрена.
(с) Львович
Ну вот.
