Re: Жертва "черных риелтеров", кандидат технических наук, член Национального союза писателей Украины, Сергей Отводенко.
ХРАМ УСЕКНОВЕНИЯ ГЛАВЫ
“…Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.”
(Лк 3:7-11)
Добрые дни октября. Солнечные. Небесные. Уже покрыта листьями память. Но сколько же минуток веры в солнце проносится по октябрю. И вот поднимаются купола. Листья кленов и лип собираются не в комья, а в купола. Вот они, слеплены в единую позолоту. Вот и кресты, как ветки, устремлены в небо. Храм усекновения главы. Еще одной главы жизни. Откуда же этот образ?
Есть в моем городе вполне реальный храм, здание, которому более века времени и судеб. Носит он имя витиеватое, но волшебно-осеннее в своем единозвучии: Храм усекновения главы Иоанна Предтечи. А расположен этот каменный пришелец из прошлого с золотисто-осенним ликом в парке, который называется очень по-стариковски – “Молодежный”. Раньше на месте этого парка было кладбище. Лет сорок назад городские власти, всегда приверженные идее выгнутой спинки, сравняли кладбище с землей, оставив только самые именитые могилы. Теперь лишь редкие могильные камни ютятся на обочинах пешеходных дорожек. Парочкам не до них. А я помню многие главы. Главы жизни. Помню людей. У каждого – свой Храм. Храм усекновения Главы. Только какой Главы? Когда?..
I. Сережка
Картинка из детства. Мы втроем – с моим отцом и Сережкой Деминым – везем в трамвае собаку. Летний день. Тесно. Давка. Но я безумно рад. Рад, потому что мой пес окажется снова у нас дома. Не важно, что полгода он провел на заводе, в цехе, где мой отец работает начальником, а Сережка – его младший товарищ по работе и ученик. Теперь все изменится. Почему наша собака жила на заводе? Мы тогда меняли квартиру, чтобы объединиться с бабушкой, а бабушка собаки не хотела. Я знаю, что назавтра мне еще предстоит делать уроки. Ничего, все получится. Сейчас имело значение только то, что Ирбис, такую кошачью, но гордую, кличку носил мой пес, рядом. Вот Сережка Демин придерживает его, а сам весело разглагольствует о малоинтересных для меня вещах. Лицо у Демина странное. Выразительные черты, живая улыбка. Но глаза как будто остановились. Форточку вагона время от времени до предела набивает уличный шум. Проспект Тракторостроителей. Скоро наша остановка. Подъезжаем. Демин быстрым движением направляет веселого Ирбиса к двери вагона, мы выходим. Отец прощается с Деминым. Поворачиваем к дому. Я оглядываюсь на всякий случай. Невысокий, плотный силуэт теряется среди многих других таких же. А мы идем домой. Как же я рад!..
Ирбис прожил у нас недолго. Через некоторое время снова пришлось отвезти его на завод, в цех. Бабушка никак не хотела собаки. Не выгонять же Ирбиса на улицу! Я в свои двенадцать лет очень переживал из-за этого и ездил в гости к любимому псу на завод. Отец встречал меня на проходной, а потом мы шли в цех и там общались с повзрослевшим нашим питомцем. Ирбис весело носился между станками. И, нарадовавшись, не отходил от меня ни на шаг. А потом очередная встреча заканчивалась. И я снова повторял привычные слова: “До свиданья, друг!..”
Через несколько лет, уже не очень доверяя детским образам, я ощутил ветер жизни с какой-то иной, холодной, неведомой стороны. Как-то по-другому. Мне – двадцать. Мой пес давно умер. Умерла бабушка. Я окончил школу и искал варианты будущего. Многое изменилось. Интересно, что Ирбиса убил Сережка Демин. Просто сбросил однажды в цеховой колодец на заводе. И все. Почему?
Теперь я уже знал, что Сережка – клинический шизофреник, знал, что у него бывают припадки, когда, в исступлении и ярости, он готов убить каждого. Отец рассказывал много страшных случаев из его жизни. Однажды он набросился с топором на соседа. Пил, буянил. Единственной силой, державшей Сережку в более-менее пристойных рамках, была его мать. Отец же давно их бросил. А мать звонила нам, волновалась, когда Сережка задерживался после работы или вовсе исчезал на несколько дней. Моя мама давала ей всяческие советы, успокаивала. Но однажды мы узнали печальную новость: у матери Демина случился удар. Она слегла. На кухне мы много об этом говорили. Как же они дальше-то, Сережка и его мать? Прошел месяц. Еще один. Еще одна новость. Сережкина мать умерла. Завтра – похороны. Пусто на душе. Во сне слышу лай сброшенного в колодец Ирбиса. И ветер. Ветер задувает сердце. Помню крематорий. Страшная музыка. Последнее прощание. Потом – затянувшиеся поминки. Кажется, ветер гуляет по комнатам, а за окнами – вой бродячих псов. Май ли на дворе? А может быть, сезоны на грани жизни и смерти не уместны?
Через год после этих похорон умер и Сережка. Ему было тридцать шесть лет. Его смерть была страшной. Он привязал веревку с петлей к перекладине в коридоре, просунул в петлю голову и вскрыл себе вены. На эти похороны ходил только отец. Потом отец неделю пил. Потом рассказывал. Я не хотел слушать.
II. Ричард
Сколько мне лет? Наверное, года двадцать четыре. Поступил в университет. Учусь. Уже – на последних курсах. Что это за слова? Или их нашептал ветер? Или это – новые образы? Но надо писать.
Необычный преподаватель у нас ведет патентоведение. И в голосе у него какие-то особенно горделивые нотки слышны. Или – ветер, все-таки?..
…– Да, и запишите: к-точка-т-точка-н. Точка. Вы поняли, что это значит? “Кандидат технических наук”. Ну, а сейчас переходим к теме лекции…
Наш преподаватель Игорь Иванович, за глаза его еще называли Ричард, был педантом. Всегда в элегантном костюме, всегда свысока ронявший меткие фразы, он только недавно защитился. Но уже многое успел. Так свечной свет в храмах успевает стать божественным за один прогар, если его понять. И принять. Игорь Иванович был куратором нашей группы, представлял в Университете французский центр, предназначенный, конечно же, не только для обучения будущих франкоговорящих спецов, но и для поднятия престижа Университета. Престиж и Игорь Иванович. Это были синонимы. Сама его манера держаться была для студентов неким знаком. Особенно, для девушек. Все зачитывались “на отлично”. Нам, старшекурсникам, было легко, интересно. Было интересно сдавать предметы, которые сдавать другим преподавателям означало бы смертельную скуку. Помню, как учащалось дыхание какой-нибудь моей соседки по аудиториям и лабам, когда Игорь Иванович рассказывал о своих поездках: Франция-Германия-Бельгия-Голландия-Монако… Монако… О, Монте-Карло! Какая игра воображения! Какое разочарование в своей стране! Он много говорил, много улыбался. Но любая улыбка, любая формулировка, любое замечание всегда были выверены. Любая шутка – с иголочки. Остро. Честно. И я сдавал зачеты, как стихи. Дарил Игорю Ивановичу свои первые поэтические сборники. Он пожимал мне руку, а потом при встрече говорил: “Со многим я согласен, Сергей. Но есть, о чем поспорить”. Меня эти слова не смущали, а скорее радовали, потому что произнесены они были на равных.
Жизнь меняется, меняет людей. Новая тень, новый свет. Через годы свеча становится образом. Ни света, ни свечи. Храм ли возвышает? Храм. Храм ли душит? Думаю, да. Стать же храмом и церковь может, и университет, и осень, и дым любви. Люди – прихожане. Все прогорает. Всему приходит конец.
Я сдал все возможные экзамены, сам стал преподавателем. И уже мои студенты вдруг узнавали меня и весело слали салют. Жизнь шелестела, шептала, умоляла, исповедовалась. Было всего много. И всего – самая малость. Однажды, по какой-то мимолетной причинке, я зашел на ту самую кафедру Университета, где когда-то учился, где работал и дружил со своими студентами Игорь Иванович. Спросил о нем.
– А он больше не работает, – голос девушки-секретарши был тусклым, как закатный луч на галерке. Осеннее солнце (или свечка?) на мгновение вспыхнуло в груди. Дрогнуло. Затихло.
– Почему?..
Мне сказали, что Игорь Иванович женился. Женился по большой, безоглядной любви тридцатилетнего человека. Вскоре умерли его родители. Он запил. Стал играть. Проигрывал большие суммы. Проигрывал и свои деньги, и чужие. Жена ушла, отобрала жилье. Родительская квартира была продана и пропита. Игорь Иванович оказался бомжом. В Университете его убрали со всех более-менее заметных должностей. Потом, после очередного запоя и завала студенческих зачетов и дипломов, тихо уволили. Ставку доцента отдали бывшей моей одногруппнице, ничем не примечательной серой мышке.
Бывшего умника и педанта кто-то определил в ближайший православный приют. Как же называется храм? Ах, да. Храм усекновения главы Иоана Предтечи… Храм усекновения главы… Говорящее название…
Недолог век свечи. Странен и фатален азарт. Кто же предречет новую жизнь? Кто сумеет случиться и победить? Все пресекается. И предречения, и молчание, и любая глава жизни.
Иногда я видел, как оборванный, кургузый тюк, жалкое подобие человека, тащится по зеленым аллейкам Университета. Пыхтит, пробует на вкус осеннюю правду. Никто не оглядывался. Никого не было среди прохожих. Не было никого среди прихожан. Ведь это же – храм. Храм усекновения главы… А совсем недавно передали мне минутную новость: Ричард умер. Глава сорок шесть.
III. Владочка
– Посмотри, Сережа, на полки. Иногда я думаю о том, что все эти книги я просто не успею прочесть. Перечитываю сейчас Толстого. “Воскресенье”. Многое для себя открываю заново. Ну, что загрустил? Пойдем гулять!
– Пойдем. У меня есть новые стихи.
На улице свежо и ярко после дождя. Моя двоюродная сестра Влада как будто торопится показать мне все краски нового для меня города – нового, как перечитанное “Воскресенье”. Последний Вопрос “Почему?” Это, наверное, самый безответный вопрос в мире. Любой ответ не ответит. Любая правда солжет. Как свет забытой свечи. Но получился повод задуматься.
В последний раз я гостил здесь девятнадцать лет назад. Я не помню, что было здесь тогда. Лишь чувствую. Чувствую и нынешнее, и прошедшее. На ходу произношу стихи. Мы покупаем мороженое. Владочка о чем-то рассказывает в ответ. О художниках, о журналистике. Писательством она всегда занималась. Вначале это были романтические художественные вещи, позже – журналистские очерки и комментарии, сейчас она ведет криминальную хронику в газете. Для выпускницы столичного Литинститута путь, конечно, тернистый, зато интересный. А еще – художник! Удивительные живописные фантазии оживляют ее квартиру, и полки с книгами греются от того солнца, которое так щедро льется с ее полотен. Она не любит говорить о своих картинах, рассказах и статьях. А стихи слушает. И я вижу, что это не просто слушание. Она болеет за меня. Она понимает…
– Смотри, Сережа, сейчас ты ставишь пальцы – этот и этот – на вот эти клавиши. А вообще я научу тебя читать ноты.
– Сюда? Я хочу сыграть Вертинского.
Мы вернулись с прогулки. Под светом нарисованного, но живого солнца пробуем играть на пианино. Вроде бы похоже на оригинал.
– А Полонез Огинского покажешь, Влад?
– Это не сложно.
Она начинает новую музыку. Солнце с полотен улыбается все откровеннее. Дом светел и полон лета. Мы не знаем будущего. Это – счастье.
Кажется, тонкие черты лица и хрупкая стать Владочки – тоже музыка. У нее живая душа. Она готова делать все, к чему душа прикасается. Сейчас – музыка и прогулки. Красота встречи. Вечерний чай.
Через год она приедет ко мне в гости и впервые введет меня в круг людей искусства моего города. Маленькое открытие маленького общества превратится в долгую и чистую память. Память осенних листьев, собираемых ветром в купола. Сейчас я вспоминаю многое из того, что казалось мне важным в те далекие годы, с улыбкой. А тогда… Только поэзия! Через несколько лет Владочка умрет. На ходу. В машине. Сердечный приступ. Никто ничего не успеет сделать. Глава тридцать девять. Храм усекновения главы… Кто же эту молодую женщину понял? Кто понял добро и принял биение сердца за истину?
У нашего Солнца нет маленьких солнечных детей-звезд. Есть планеты. Космические странники, всегда остающиеся детьми. У Владочки был талант. Дитя доброго и умного сердца. И только.
* * *
Добро и зло неразличимы. Есть очень человеческие интерпретации, слишком человеческие. Библейские. А жизни обрываются налету. Но может быть, преждевременные уходы особенно важны для миропонимания? Оценка плодов не дана ни человеку, ни слабому человеческому Богу. Слабый человеческий Бог – сиюминутный экстаз толпы в каменных, увешанных иконами стенах. Писание есть писание. Торжественные фразы без сердца. Одни фразы для всех.
Ветер, листья! Вы больше и поэтичнее любых фраз! По человеческим меркам Сережка, Ричард и Владочка – пустоцветы. Но я могу возразить. Могу увидеть цветение нетленное. Могу вдохнуть октябрьскую удивленность. Могу вспомнить, как выдохнуть. Талант остаться. Это важно. Просто остаться, без материального результата – сорванными листьями, как цветущими во весь жар мгновениями, на ветру памяти.
Полеты человека в космическое пространство на разного рода аппаратах важны и удивительны не более, чем полеты муравья над муравейником. Высота ли это? Такая высота похожа на напечатанные фразы из пафосных, но потрепанных временем библейских томов.
Добрые дни октября. Солнечные. Небесные…
декабрь 2011
заработать на вклейке фото в паспорте?
Одноразовые стаканчики что ли...
